Эх, Федя, Федя, буйная ты голова! Хорошо ещё, что Дима и Саша сдерживают его, оттирают назад.
А сколько на площади ребятишек! Они, как грачи, забрались на голые деревья, на крыши домов, вон кто-то прилепился к самому верху телеграфного столба. Одной рукой уцепился за фарфоровый изолятор, а другой — тянется к ней, к Клаве, и, кажется, шевелит губами, словно хочет сказать ей на прощание что-то очень важное. Уж не Петька ли это, верный, родной ей мальчишка!
И всё это Клава видит в последний раз — женщин и стариков на площади, мальчишек на деревьях, своих друзей, заснеженные улицы города, родную школу, дорогу, уходящую на Псков, небо над головой… В последний…
У Клавы перехватило дыхание. Она глубоко вдохнула морозный воздух и звонко крикнула:
— Прощайте, товарищи! Прощай, любимый город!
Она вновь отыскала затуманившимся взглядом ребятишек: как не сказать им последнего слова!
— Смотрите и запоминайте, дети, как враги уничтожают советских людей!..
Немецкий солдат, вскочивший в грузовик, не дал Клаве больше говорить. Схватив за шиворот, он потащил её к петле. Клава с силой оттолкнула его ногой, вырвалась и вновь обернулась к толпе:
— Верьте, товарищи! Красная Армия придёт!..
Подоспел второй солдат. Тяжёлые кулаки обрушились на голову Клавы.
Холодная верёвочная петля охватила её шею.
Пронзительно закричал в толпе ребёнок, но люди на площади всё же услышали последние слова Клавы Назаровой:
— Да здравствует Советская власть! Победа будет за нами!
Похороны
В этот же день в сумерки в общую камеру, где помещалась Евдокия Фёдоровна, вошёл коридорный и сказал, что Назарова свободна и может отправляться домой.
— А Клаша, дочка моя? С ней как?
— Ничего не знаю, — хмуро ответил коридорный. — Приказано отпустить старуху Назарову, и весь разговор. Давай, давай пошевеливайся.
Евдокия Фёдоровна с трудом поднялась с койки, собрала вещички. В руки попала вязаная жакетка дочери, которую утром передала ей Пахоркина. Она задержалась в камере всего лишь на минутку, ничего толком не объяснила, и вид у неё был виноватый и растерянный.
Попрощавшись с обитателями камеры, Евдокия Фёдоровна вышла в коридор и поискала глазами Пахоркину. Но той на дежурстве не было.
— Мне бы с дочкой проститься, — попросила она коридорного, показывая на дверь соседней камеры. — Хотя бы через глазок увидеть.
— Давай, старуха, топай, не задерживайся, — недовольно отмахнулся коридорный и, проводив её до часового у входа, почти вытолкал на улицу.
Было уже темно. Мела позёмка. Где-то на крыше тоскливо бренчал оторванный лист железа.
Евдокия Фёдоровна медленно побрела к дому. Ноги еле держали её, сердце учащённо колотилось, голова кружилась от свежего воздуха.
Она шла и корила себя: какая же она плохая мать — ушла из тюрьмы, не повидав дочери и не спросив начальства, когда же Клаву теперь отпустят? Или ещё долго будут держать в одиночке?
«Да нет, не должны… Клаша-то правильно говорила: обязательно нас выпустят. Вот с меня и начали…»
На обледеневшем спуске к Базарной площади Евдокия Фёдоровна поскользнулась и грузно осела в снег.
Ей помогла подняться коренастая незнакомая женщина, одетая в засаленный дублёный полушубок и мужскую шапку-треух.
— Куда тебя несёт, старая? — ворчливо заметила она. — Теперь дороги через базар нет. Добрые люди это место стороной обходят.
— А с чего бы обходить? — возразила Евдокия Фёдоровна. — Я этой дорогой с малых лет хожу.
— И все ходили… А с сего дня заклятое там место, страшное.
— Да чего ж страшного-то?
— Ты что, мать моя, знать ничего не знаешь? — удивилась женщина в треухе. — Болела, что ли, или в отлучке была? — Она посмотрела в сторону Базарной площади и, вздрогнув, перекрестилась. — Да здесь утром такое видеть привелось… Век не забудешь! Трёх людей повесили… Они и посейчас висят. И приказано их ещё трое суток в петле держать. К ним и часовой приставлен, чтобы никто из родных их снять не посмел.
— Людей повесили? — чуя недоброе, сдавленным голосом переспросила Евдокия Фёдоровна. — А люди-то какие… люди-то? Чьи они?
— Да наши люди, свои, островские… Одна, говорят, Клава Назарова, другая…
Женщина в треухе не договорила.
Евдокия Фёдоровна, вскрикнув, вдруг грузно осела на неё и стала сползать вниз.
Женщина растерянно оглянулась: кого бы позвать на помощь? Кругом было пустынно. Но вот со стороны площади мелькнуло несколько фигур.
— Люди добрые, помогите! — негромко окликнула их женщина в треухе.
Фигуры приблизились: это были Федя, Дима и Ваня Архипов.
— Замёрз кто-нибудь? — спросил Дима.
— Да нет. Старуху вот встретила. Боюсь, не кондрашка ли её хватила? — Женщина в полушубке рассказала, что произошло.
Ребята наклонились и узнали Евдокию Фёдоровну.
— Тётя Дуня, — принялся тормошить её Дима. — Что с тобой? Очнись! Это мы, ребята, свои…
— Эх, гады! — скрипнул зубами Федя. — Зараз обеих доконали… и мать и дочь.
— Ты погоди, не лютуй зря, — остановил его Дима. — Она ещё живая, тётя Дуня. Плохо только с ней. Давайте так: вы санки достаньте и везите её домой, а я за матерью сбегаю…
Отпустив женщину в треухе, Федя с Ваней раздобыли санки и минут через двадцать привезли Евдокию Фёдоровну домой.
Вскоре пришёл Дима, а вместе с ним его мать и Варя Филатова. Елена Александровна оказала Евдокии Фёдоровне первую помощь, привела её в чувство.
— Сердце у неё ещё крепкое, но с головой что-то случилось, — сказала она. — Заговариваться стала. Надо около неё подежурить.
— Я останусь, — согласилась Варя и, сняв пальто, принялась наводить в запущенной комнате порядок.
Елена Александровна ушла, а ребята всё ещё продолжали сидеть около печки.
Ваня, втиснувшись в угол, обхватил голову руками, Дима задумчиво рассматривал подвернувшийся ему пионерский горн, Федя, не моргая, смотрел на огонь и, словно не чуя боли, голой рукой хватал выскакивающие из печки пунцовые угли и бросал их обратно в топку.
Варя с грустью посмотрела на ребят. Сегодняшнее утро на площади, казалось, пригнуло их к земле, состарило на много лет.
— Шли бы вы по домам, уже поздно, — посоветовала Варя. После ареста Клавы она как-то само собой стала у ребят за старшую. С ней советовались, делились мыслями, планами, высказывали свои сомнения и тревоги.
— Скоро уйдём, — отозвался Ваня. — Только сначала поговорить надо. — И он кинул сердитый взгляд на Федю. — О нём вот.
— Верно, надо поговорить! — подхватил Дима. — Ты, Варя, только подумай. Этот герой совсем голову потерял. Подговорил мальчишек и решил с ними пробраться ночью на площадь и снять Клаву с виселицы. Сегодня он даже в разведку отправился. Мы с Ваней еле утащили его с площади.
— А что ж, по-вашему, Клава трое суток на площади будет висеть, а мы терпи? — Федя судорожно вскинул голову, лицо его перекосилось от боли. — Какого человека потеряли! Какого человека! Нет, нам не простят этого! Никогда не простят!
Дима и Ваня опустили головы. О чём теперь говорить? Разве же они все эти недели не бредили планами, как бы только вырвать Клаву из тюрьмы? Тут было и вооружённое нападение, и подкуп часовых, и подкоп под тюремные стены. Но Клава же сама запретила им даже думать об этом. Варя опустилась рядом с Сушковым, тронула его за руку.
— Не надо, Федя, возьми себя в руки. Нам всем тяжко. Второй Клавы мы больше не найдём. Но война есть война. Когда гибнет один, десять других не лезут очертя голову под пули. Помни, что требовала от нас Клава: «Не будьте мальчишками, не лезьте на рожон. Затаитесь пока, притихните, сохраните себя. Вы ещё будете нужны». И мы, Федя, будем нужны! Вот увидишь!