Само по себе это развитие было нормальным, но уже в следующее царствование оно привело к эксцессам, которые далеко не все могут быть поставлены в вину Тиберию. Например, достаточно было справить нужду, имея при себе перстень или монету с изображением покойного Августа, или переодеться перед одной из его статуй, чтобы оказаться преступником. На самом деле оскорбление величия перестало быть всего лишь удобным оружием против людей, представлявших опасность для императора. Правящий класс присвоил его себе, чтобы направить против своих же членов. Как было дело? Прежде всего, следует знать, что римское право практически не разграничивало гражданскую процедуру с уголовной, а прокуратуры тогда не было вообще. В наши дни уголовное преследование возбуждает прокуратура — либо по собственной инициативе, либо на основании заявления, предварительно убедившись в его обоснованности. Наоборот, в Риме обвинение было делом частных лиц. Любой, кто считал себя жертвой уголовного преступления, начинал процесс, в котором выступал одновременно как потерпевший и как прокурор. Любой, не будучи жертвой чего бы то ни было, мог обвинить и преследовать по суду человека, которого считал виновным в нанесении вреда обществу, — в точности как современный прокурор. Чтобы побудить граждан выполнять эту задачу, закон отдавал обвинителю четверть имущества обвиняемого, если суд признает того виновным.
Разъяснив этот момент, вернемся к римскому политическому классу и его нравам — гораздо дальше, чем себе представляют, ушедшим от fides и gravitas (верности и достоинства), которые этот класс сделал своим девизом. Во все времена знать использовала суд для сведения личных счетов и удовлетворения своих амбиций. При Республике суд был местом поединка, где вершилась месть между родами, и ямой, в которую молодой честолюбец хотел столкнуть старшего, метя на его место. Цицерон приводит в пример Мария, обвинившего своего начальника Метелла в затягивании войны с Югуртой. Этим «ложным обвинением» (которое, впрочем, было не таким уж и ложным) Марий «изменил своему честному слову и справедливости» и «навлек ненависть на лучшего и достойнейшего гражданина». Так вот, обвинение в оскорблении величия открывало еще более широкое поле деятельности для утоления ненависти и амбиций. Техника заключалась в том, чтобы проследить за человеком, собрать доказательства его враждебности к императору, а потом обвинить его. Всё годилось: сказанное за столом, шутки, отбитая голова у статуи Августа, чтобы приладить на ее место голову Тиберия, изображение принцепса, перелитое в обычную серебряную посуду, и т. д. Как говорит Сенека, страсть к обвинению перешла в исступление и обуяла всех поголовно; страшнее, чем все гражданские войны, она выкашивала людей в Риме в мирное время. Ловили слова пьяницы, невинные шутки. Любой предлог был хорош, чтобы проявить жестокость, а судьба обвиняемых никого не интересовала, поскольку была известна.
В случае успеха обвинителю доставалась четверть имущества осужденного, возможность получить от благодарного императора высшую магистратуру или высокий административный пост и, конечно же — физическое устранение вероятного соперника. Доносчики не щадили и людей, лишенных амбиций и способностей, с единственной целью обогатиться и выставить себя в выгодном свете. Тацит приводит прекрасный тому пример. Среди друзей сенатора Фирмия Ката был некий Либон — простодушный человек, главным достоинством которого было происхождение от Великого Помпея. Кат подталкивал его к совершению всякого рода глупостей, в том числе к занятиям колдовством, что очень не нравилось властям. Когда «дело» получилось уже достаточно пухлым, Либон предстал перед сенаторским судом и покончил с собой еще до вынесения приговора. Кату, однако, пришлось поделиться добычей с двумя другими доносчиками, которым удалось примазаться к этому доходному делу. Предав друга, этот интересный тип переключился на свою сестру, выдвинув против нее ложное обвинение. Но на сей раз он промахнулся, и его исключили из сената.
Потому что, разумеется, когда обвиняемый не был «заказан» принцепсом, желавшим устранить врага, дело заключало в себе определенный риск. Обвинитель мог превратиться в обвиняемого и умереть. Кстати, эта судебная лихорадка многим стоила жизни, тем более что Тиберий, в первой половине своего правления довольно часто вмешивавшийся, чтобы прекратить неправые судилища, в конце концов махнул на все рукой. Питая отвращение к аристократии и, верно, думая, что та заслуживает судьбы, которую сама себе уготовила, старый император не мешал ей истреблять саму себя. Свои потайные мысли он изложил письменно в конце жизни, во время очередного судебного процесса над сенатором, затеянного ему подобными по случаю злонамеренных слов, якобы произнесенных им о принцепсе: «Что вам писать, почтеннейшие отцы сенаторы, или как писать, или о чем в настоящее время совсем не писать? Если я это знаю, пусть боги и богини нашлют на меня еще более тягостные страдания, нежели те, которые я всякий день ощущаю и которые влекут меня к гибели». И завершал письмо словами о том, что извращенные застольные речи не должны привести к смерти невинного.