При упоминании о сатане испуганная женщина сотворила крестное знамение.
Возбужденный винными парами дон Беницио кричал:
— Поверни этот грязный кусок дерева к стене. Избавь Иисуса от гнусного зрелища ваших лиц и вашей подлости.
Женщина колебалась. Дети перестали играть и испуганно смотрели на прелата.
— Поверни Христа к стене или совсем убери отсюда. Тут не место для священных изображений. Поставь осла туда, а на стены повесь козлов — поняла меня? — больших бородатых козлов… чтобы бороды их были так велики, как ваши грехи!
Хозяйка, у которой от страха отнялся язык, покорно влезла на скамью. Христос повернул изъеденную червями спину к посетителям харчевни.
На шум, поднятый священником, собралось несколько человек, столпившихся в дверях. Не смея войти, они жестами и гримасами передавали друг другу свои впечатления.
Дон Беницио расплатился, вышел из харчевни, сел на коня и поскакал. Хозяйка, продолжая дрожать всем телом, подошла к порогу, выглянула вслед и перекрестилась в страхе, словно видела дьявола. Крестьяне, широко раскрыв рты от удивления, смотрели, как черный всадник исчез в клубах пыли на дороге.
Глава VI
Когда дон Беницио въехал в долину Адиге, сумерки уже спускались над рекой. На вечернем небе, темнели зубчатые и кружевные башни Трента, медные части блестели в лучах заходившего солнца. Дон Беницио взглянул на замок, увенчанный высокой башней, и перевел коня на шаг. Вечерний ветер лениво шевелил верхушки тополей вдоль Адиго. Река вздулась и бурлила от таявших в Альпах снегов. В ясном воздухе позванивали церковные колокола. Над полями вставали первые звуки великого гимна мириадов насекомых, устремлявшихся от тучной земли к звездному небу.
Была полночь, когда дон Беницио переехал через мост Святого Лоренцо. Деревянный настил на семи быках глухо застонал под подковами коня. Винные пары выветрились. Дон Беницио вновь стал тем, кем был. Он чувствовал физическую и нравственную подавленность. «Узнали ли меня те крестьяне?» — тревожно думал он, укладываясь в постель.
Спал он тяжело, мучимый видениями Клавдии и удовлетворенной мести. Два дня он не выходил из спальной, ссылаясь на головную боль, и письменно известил приора Священной Коллегии о результатах возложенного на него поручения.
Вечером второго дня к нему явился посланец от кардинала с приглашением явиться на следующее утро в замок.
В указанный час дон Беницио был в замке. Внутренний двор наполнен был толпой, за которой наблюдал отряд стражников, вооруженных алебардами. В приемной и в коридорах толпились священники, рыцари, законники, слуги и солдаты. Появление дона Беницио встречено было поклонами и тихими, удивленными замечаниями: прелат осунулся и постарел за эти два дня; несомненно, дон Беницио был очень болен.
Кардинал ждал его в своих личных покоях. Дона Беницио немало удивило, когда, войдя в покои кардинала, он очутился лицом к лицу с Людовико Партичеллой, читавшим какие-то бумаги. Все трое обменялись холодными, вежливыми приветствиями. По выражению их лиц было видно, что предстоит неприятное объяснение.
Спокойным, сдержанным голосом Эммануил Мадруццо начал:
— Каждый раз, как мне приходится осуществлять княжескую власть и карать тех, кто служил мне, чувство привязанности и благодарности борется в душе моей с чувством долга и справедливости. Дорого бы я дал, чтобы жить, никого не наказывая. Но мечты мои остаются праздными перед лицом людского недоброжелательства. Не всегда можно прощать, особенно же нельзя прощать тогда, когда виновный сам хорошо сознает, какой проступок он совершил.
В этом предисловии не было надобности, но кардинал продолжал:
— Все знают меня хорошо, а ты, дон Беницио, знаешь меня лучше других. Ты пользовался моим неограниченным доверием, был моим советником, секретарем и другом. Но с сегодняшнего дня ты потерял право на доверие. С сегодняшнего дня ты перестаешь принадлежать к моей семье, к моему двору… я уже отдал об этом приказ моим людям.
Дон Беницио слушал невозмутимо, скрестив руки на груди. Лицо его было бледно, глаза устремлены на серебряное распятие, белевшее на черной бархатной мантии кардинала.
— Решение твое, князь, глубоко огорчает меня, — произнес он. — Но, как добрый христианин и преданный слуга, я покорно подчиняюсь. Позволь, мне, однако, спросить, чем вызвал я твою немилость?
— Твое двусмысленное поведение давно смущало меня, — сухо ответил кардинал. — Долгие годы я присматривался к тебе, изучал тебя, и не раз поражался, с какой ловкостью умеешь ты одновременно служить двум господам, Богу и дьяволу, удовлетворять противоречивые интересы, соединять враждебные страсти.