Щеки дона Беницио вспыхнули, но он смиренно потупился и промолчал.
— Ты тонко вел игру. Но время оказало тебе плохую услугу. От меня не скрылись дурные стороны твоей природы. Мне давно известно о клевете, которую ты распространяешь обо мне и о женщине, которая дорога моему сердцу. Мне известно о твоих усилиях внести раздор в мою семью и в круг ближайших моих друзей. Я знал о твоих кознях, о твоих наветах, о твоих интригах. Но я терпел тебя.
— Потому что я был тебе полезен, — вставил дон Беницио.
— Полезен, пожалуй, — согласился кардинал, — но не необходим. Я терпел тебя, чтобы сохранить общий мир, чтобы не дать волю толкам, касающимся моей личной жизни. Я думал обезоружить тебя своим милосердием и снисходительностью. Но я вижу теперь, что усилия мои были напрасны. Страсть ослепила тебя и наполнила сердце ненавистью. Ты вступил в заговор со злейшими моими врагами. Ты всегда ненавидел меня. Тебя поэтому не должно удивлять, что из чувства самосохранения я решил услать тебя и лишить тебя главного оружия в борьбе со мной.
Дон Беницио выпрямился.
— Не стану оправдываться, князь, и принимаю твое решение, не споря и не возражая. Время покажет, кто из нас прав.
— Подожди, подожди! — остановил его Эммануил. — Я еще не кончил.
Он открыл большой ящик стола, вынул из ящика кинжал, меч и нож.
— Ты узнаешь это?
Дон Беницио мрачно взглянул и ответил:
— Да, этот кинжал мой с тех пор, как ты подарил мне его.
— Но я дарил его не для злых дел.
Прелат покраснел.
— А тот меч чей? — продолжал кардинал допрос.
— Не знаю. Разреши мне не отвечать.
— Ты знаешь, где найдены эти вещи?
— В монастыре Святой Троицы.
— Может быть, ты скажешь, зачем ты ночью, как тать, проник в монастырь?
— Да. Раскрыть тайну.
— Осквернить могилу?
— Которую ты сам перед тем осквернил.
— Молчи! Придержи язык. Уважай память моей племянницы, а смерть ее тебя не касается!
— Филиберта принадлежала всему народу, всем нам, человеку, женой которого она обещала быть. Ты убил ее. В городе говорят, что ты отравил ее.
При этих словах кардинал вскочил. Брови его грозно нахмурились, рука протянулась к дону Беницио, неподвижно стоявшему перед ним. Людовико Партичелла, молча следивший за беседой, вмешался и разнял прелатов.
— Ты… ты, дон Беницио… ты смеешь повторять мне в лицо бесстыдную клевету! Это ты и твои сообщники распустили преступный слух. Я отравил Филиберту! Я, чья доброта и слабость характера стали притчей в устах злодеев. Стыдись!
Резким движением он схватил колокольчик, стоявший на столе, и позвонил. Вошел слуга.
— Двух стражников. Живо!
Дон Беницио не обнаружил волнения. Уста его исказились насмешливой гримасой; взвешивая каждое слово, он холодно произнес:
— Я ждал, что ты пошлешь меня в тюрьму. Но неужели ты думаешь, что этим ты заставишь мой голос умолкнуть? Ошибаешься.
Вошли стражники. Эммануил Мадруццо приказал:
— Отвести дона Беницио в тайный подвал замка!
На пороге опальный прелат остановился и воскликнул:
— Звезда твоя закатывается, кардинал Мадруццо. Скоро пробьет твой последний час.
— Иди, иди! Нечестивый пророк! Постараюсь, чтобы ты не услышал, когда будет бить мой последний час!
Дон Беницио, высоко держа голову, вышел из кардинальских покоев. Весть об аресте пронеслась по замку. Взволнованные рыцари и прелаты обступили Людовико Партичеллу, жадно расспрашивая о подробностях. Но советник не собирался удовлетворять любопытство толпы. Он коротко ответил, что все подробности будут сообщены на следующий день, и ушел на заседание Придворного Совета, спешно созванного кардиналом.
Дон Беницио был личным секретарем Эммануила Мадруццо, и опала его не касалась Придворнаго Совета. Тем не менее Людовико Партичелла полагал, что Совету следует дать объяснения. При известии о смерти Филиберты лица советников омрачились и приняли озабоченное выражение. В конце концов, однако, Совет одобрил меру, принятую кардиналом в отношении дона Беницио. Партичелла объявил заседание закрытым и ушел.
Советники расходились с тяжелым предчувствием: кончина Филиберты могла вызвать неприятные осложнения, пожалуй, даже бурю. Крылья Смерти внезапно распростерлись над княжеством.
Глава VII
На краю рва Сан-Симонино, близ виа Лунга, под аркой, которую ночью можно было принять за вход в Дантов ад, стояла во времена, когда происходили описываемые события, харчевня последнего разбора; над дверьми ее красовалась надпись по латыни: «Taberna».
Посещали ее жители квартала, работавшие в предместье ремесленники, мелкие купцы бродячие коробейники. Это были шумные и опасные гости, особенно в воскресные дни после обильных винных возлияний.