Сима не преувеличивал. Он, может быть, сам даже не знал, что положение было хуже, чем он представлял его своим слушателям. Двор Мадруццо соперничал в роскоши и великолепии с императорскими дворами. Прелаты, посещавшие его, любили хорошо пожить и мало занимались церковными делами. Богословские споры разделяли их, но чревоугодие соединяло. Каждый пир превращался в оргию. Летописцы той эпохи сохранили для нас описания — с точностью, свидетельствующей об их отменном усердии, — пиров, празднеств и ночных увеселений. Духовные отцы, не снимая ряс, служили Терпсихоре, богине танца.
— После роскошного пира, которым Христофор Мадруццо отпраздновал свадьбу своей родственницы, дан был бал, — продолжал вспоминать Сима с увлечением. — На бал явились рыцари и епископы. Папские легаты плясали не хуже рыцарей, а один из них, кардинал Ди Монте, от души пожалел, что подагра мешает ему присоединиться к пляске. А другой кардинал, Поло, прибавил, что вообще в плясках он не видит ничего нечестивого, да и против поцелуев ничего не имеет, только бы целовали его «со скромностью и христианской любовью». Один Червини нашел в себе смелость осудить прелатов, прыгавших и плясавших, вместо того, чтобы являть пример христианского смирения. Вот каковы были обычаи отцов нашей католической церкви.
Оратор в харчевне у рва был прав, приписывая нужду народа излишествам, которым предавались правители города во времена Совета. Трентинское княжество было слишком мало, и естественных доходов его не хватало на содержание всех епископских дворов; народу грозили разорение и гибель. Последний Мадруццо расплачивался за излишества предков.
Но были и более свежие поводы для жалоб. Многие старожилы помнили чуму страшного 1630 года. В харчевне среди гостей сидел коробейник Анаклето Розелли, живший в те черные дни, когда смерть собрала небывалый еще урожай. Чума началась в Бурго Нуово, а потом зараза быстро распространилась по всему городу. Умерло тогда 2832 человека, из них 1242 в городе, 1140 в больнице в Бадии, а остальные по предместьям.
— Когда чума свирепствовала, кося направо и налево, что делал тогда кардинал, наш князь и епископ? — глухим, злым голосом вставил коробейник. — Думаете, он сидел в городе, помогая больным, раздавая хлеб голодным, отводя чистые жилища для здоровых? Нет. Он спасал шкуру и храбро отсиживался в своем замке Нано в Ананнии, пока мор не кончился.
— А когда он вернулся, — прибавил Сима. — то не для того, что мудрым правлением и честной работой поправить свои дела, а чтобы заняться любовными шашнями с Клавдией Партичеллой, выставить свою любовь на общий позор, выволочить пурпуровую кардинальскую мантию в грязи бабьих сплетен, замучить в монастыре свою племянницу Филиберту, заточить дона Беницио в тюрьму, а Клавдию засыпать подарками, вроде дворца на Кампо ди Фиера!
Восклицания изумления и негодования прервали Симу.
— Да, да, не удивляйтесь! Дочь Людовико Партичеллы прекрасна, очаровательна, капризна. Желаниям ее нет отказа. Она разоряет нас. Она душит нас голодом. Не в первый раз женщина навлекает несчастье на народ и насылает погибель на князей.
Сима говорил с грубой откровенностью. Говорил он о княжеских делах с видом человека, которому точно известна подкладка всех придворных интриг. В истине его слов слушатели не сомневались. Но он счел полезным прибавить:
— Может быть, для вас, погибающих в нужде, ново то, что я говорю, но для тех, кто не потерял надежды и разума, все это старо, как сама земля. Не я один давно спрашивал себя, не настало ли уже время сбросить постыдное ярмо? Если речи мои дойдут до ушей кардинала, мне наплевать. Правда есть правда, и князьям ее время от времени полезно слышать.
Сима сел и выпил вина. Зазвенели стаканы. За отдельными столами начались шумные споры. Голоса звучали громко, жесты и лица стали угрожающими.
Народ в харчевне принадлежал к беднейшим классам, легко возбудимым, порывистым, чувствительным. Эти классы терпеливо сносят экономическое рабство; но вдруг иногда поднимают восстание ради вещей далеких им и чуждых. Эти люди были потомками тех трентинцев, которые в 1407 году восстали против Родольфо Белленцани, а в 1435 вынудили к уступкам Александра ди Маццовиа. В их жилах текла кровь предков, мужественно изгнавших из Ла Ренги Эццелино да Романо, пугало князей и народов. Латинская кровь должка была сказаться. Скоро должен был опять пробить страшный час в истории города.