Трудно сказать заранее.
3
Она стояла на самом верху высокой наружной лестницы, как часовой, и глядела вниз, в правой руке – канделябр, и хрупкий круг света у ног. Неподвижная, словно участница tableau vivant.[21] Нота, на которой она произнесла в первый раз мое имя, показалась мне невыразительной – возможно, то был сколок со странного какого-нибудь чувства, самой себе навязанного. Или, может, не вполне меня разглядев, она адресовала вопрос тьме, пытаясь наугад, на ощупь вытянуть меня подобием некоего навязчивого, беспокойного, но вот затерявшегося Бог весть куда из-под руки воспоминания. Но знакомый ее голос был для меня – будто сломали печать. Так просыпаются, должно быть, от векового сна, и, поднимаясь осторожно, шаг за шагом по скрипучим деревянным ступеням, я чувствовал всей кожей дыхание новой для себя реальности, где я был спокоен и уверен в себе. Я прошел уже около половины пути, когда она заговорила вновь, резко и едва ли не с угрозой в голосе. «Я услышала стук копыт, и у меня вдруг закружилась голова. Я опрокинула себе на платье целую склянку духов. Вонь ужасная, Дарли. Тебе придется меня извинить».
Она вроде бы сильно похудела. Подняв канделябр повыше, она шагнула вниз, мне навстречу, беспокойно заглянула в глаза и запечатлела на правой моей щеке короткий холодный поцелуй. Холодный, как некролог, и сухой, как кожа. Едва она шагнула вперед, я почувствовал запах. И впрямь – ни дать ни взять, из парфюмерной лавки. Сама нарочитая холодность ее манеры выдавала некий внутренний дисбаланс, и мне вдруг пришло в голову – а не пьет ли она горькую? И еще ощущение легкого шока: на скулах яркие пятна румян, тем более яркие на фоне мертвенно-бледного, вусмерть перепудренного лица. Если она и была еще красива, то стылой красотой мумии, неловко разукрашенной под живую жизнь, или неумело ретушированного фотоснимка. «Ты на глаз мой не гляди», – сказала она резким, повелительным тоном: я тут же заметил, что левое веко у нее набрякло и чуть опущено, отчего само выражение лица, и в особенности радушная улыбка, которую она как раз пыталась вылепить, напоминали театральную маску – взгляд плотоядный и злой, кривая ухмылка. «Уже заметил?» Я кивнул. Интересно, подумалось вдруг, а румяна – это нарочно, чтобы отвлечь внимание от века? «Со мной случился небольшой удар», – сказала она еле слышно, словно сама себе пытаясь что-то объяснить. Так она и стояла передо мной, подняв свечи, и как будто слушала другой, далекий звук. Я взял ее за руку, и мы постояли еще, внимательно друг друга изучая.
«Я сильно изменилась?»
«Ни капли».
«Конечно, изменилась. Все мы изменились». В голосе у нее появилась новая, презрительная и с вызовом нота. Она кротким быстрым движением подняла мою руку и прижала к своей щеке. Затем кивнула озадаченно, повернулась и повела меня на балкон, шагая неловкой деревянной походкой, но с достоинством и очень прямо. На ней было платье из темной тафты, и каждое движение рождало громкий сухой шепоток. Свет свеч плясал и прыгал на стенах. Мы остановились у темного дверного проема, и она громко крикнула: «Нессим!» – озадачив меня до крайности, ибо тон был – таким хозяйка может звать слугу. Через секунду из сумеречной спальни появился Нессим, послушный, как джинн.
«Вот Дарли», – сказала она голосом человека, передающего посылку, и, опустив канделябр на низкий столик, быстро села в плетеное, с высокой спинкой кресло и прикрыла глаза рукой.
Нессим переоделся в костюм, скроенный на прежний, знакомый лад, и вошел он, кивая, улыбаясь, с привычным выражением приязни и гостеприимства на лице. Но и здесь все было не так, как прежде; в самой его манере держаться сквозила непривычная, почти испуганная неуверенность, он то и дело бросал короткие взгляды вниз и в сторону, туда, где сидела в кресле Жюстин, и даже говорил вполголоса, словно боялся разбудить спящего. Мы сели, закурили на большом полутемном балконе, и на нас напал ступор. Молчание сомкнулось над нами, будто заклинило шестеренку в передаче – безнадежно.
«Девочка спит, она в восторге от дворца – она это так называет – и от перспективы получить в подарок пони. Мне кажется, ей здесь будет хорошо».
Жюстин вдруг глубоко вздохнула и сказала, не отнимая руки от глаз: «Он говорит, что мы совсем не изменились».
Нессим сглотнул слюну и продолжил так, словно бы и не слышал ее реплики, все тем же тихим голосом: «Ей очень хотелось дождаться тебя, но она так устала».
И снова откинувшаяся в кресле фигура в дальнем полутемном углу перебила его: «Она отыскала в шкафу маленькую Нарузову шапочку для обрезания. Она как раз ее примеряла, когда я вошла». Она рассмеялась резко и коротко, будто взлаяла, и я успел заметить, как Нессим сморгнул и отвернулся.
«Нам теперь не хватает слуг», – сказал он тихо, поспешно, словно пытаясь заделать бреши, пробитые в тишине ее последней репликой.
Чувство облегчения явственно отразилось на его лице, когда явился Али и пригласил нас к столу, а после взял канделябр и пошел в дом. Что-то неуловимо похоронное было во всей этой процессии – одетый в белое под красный кушак слуга выступает вперед и освещает дорогу Жюстин. Она идет отрешенно, с видом человека, страшно занятого неотвязной какой-то мыслью. Следом я, и сразу за мной – Нессим. Так мы и шли гуськом, как индейцы на тропе войны, по темным коридорам, через анфилады гулких комнат с высокими потолками, с пыльными коврами на стенах, с полами из грубо оструганных досок, скрипевших то и дело под ногой. Наконец столовая, узкая и длинная комната, и забытый в ней отзвук многолюдных говорливых сборищ времен, должно быть, оттоманских; комната, скажем, в заброшенном летнем дворце Абдул Хамида: филигранно резные ставни на окнах и сквозь них – запущенный розовый сад. Здесь свет свеч, с подвижной, зыбкой его игрой, не слишком яркий, был идеальным дополнением к старой мебели, роскошной и рассохшейся. Фиолетовый и с ним кармин и золото – при свете более ярком они бы стали просто непереносимы. А свечи плавили их и покрывали благородной патиной старинной лаковой шкатулки.
Мы сели за длинный стол, и я опять поймал на лице у Нессима – он как раз оглянулся вокруг себя – то самое едва ли не испуганное выражение. Может быть, слово не очень точное. Было такое впечатление, словно в любую минуту он ждал внезапного взрыва, ждал, что с уст ее сорвется какое-нибудь неожиданное и нелепое обвинение. И заранее готовился его отразить, парировать – вежливо и мягко. Жюстин, однако, не обращала на нас никакого внимания. Первым делом она налила себе стакан красного вина. Подняла его к свету, будто проверяя густоту и цвет. Затем, чуть наклонив, не без иронии, стакан поочередно в мою и в Нессимову сторону, поднесла его ко рту, разом выпила и тут же поставила обратно на стол. Пятна румян на щеках сообщали ей вид возбужденный, даже горячечный, – в резком контрасте с полусонной оцепенелостью взгляда. Ни единого камушка – ни в ушах, ни на пальцах, ни на шее. Ногти выкрашены золотистым лаком. Она опустила подбородок на руки, поставив локти на стол, и принялась изучать нас долго, внимательно сперва одного, потом другого. Затем вздохнула, будто бы насытясь, и сказала: «Н-да, мы все изменились, – потом резко повернулась и жестом обвинителя ткнула в сторону мужа пальцем: – А он вообще потерял глаз».
Нессим подчеркнуто не заметил последней фразы, тут же передав ей через стол какое-то блюдо, словно желая отвлечь ее от нежелательной темы. Она опять вздохнула и сказала: «Дарли, а ты стал лучше выглядеть, вот только руки у тебя загрубели и растрескались. Щекой сразу чувствуешь».
«Наверное, дрова. Я колол дрова».
«А. Вот оно что! Но выглядишь ты хорошо, очень хорошо».
(Неделей позже она позвонит Клеа и скажет: «Бог ты мой, он стал такой неотесанный. В нем и раньше-то особой тонкости не наблюдалось, а теперь и то немногое, что было, как в трясину ушло, мужик мужиком».)
Снова наступила тишина. Нессим кашлянул и дотронулся пальцем до черной повязки на глазу. Тон Жюстин явно был ему не по вкусу, уж больно тонок лед, а под ним – этого даже я не мог не заметить – вскипала тяжелая, океанской безумной мощи волна ненависти, самый неожиданный компонент в этом новом для меня коктейле. Неужто она и впрямь стала стервой? Или она больна? Трудно было так вот сразу расстаться с памятью о той колдовского темного очарования женщине, о любовнице, о хозяйке ли дома, каждый жест которой, сколь угодно неблагоразумный и необдуманный, чеканил звонкую монету душевной щедрости, искренней и самозабвенной. («Итак, ты вернулся, – говорила она между тем с шероховатой сухой хрипотцой, – и застал нас запертыми в Карме. Как никому не нужная цифирь[22] в старом гроссбухе. Безнадежные долги, Дарли, беглые каторжники, а, Нессим?»
22
Непереводимая игра слов. Figure по-английски разом и «фигура», и «цифра». Ср. «шахматный» контекст «Маунтолива».