Я тотчас же отправился в газету. Она помещалась в старом полуразрушенном особняке, на вид уже совсем нежилом. Только из одной комнаты доносились возбуждённые голоса. Постояв немного в нерешительности, я толкнул дверь и вошел.
В комнате было четверо. Один из них, плотный мужчина лет пятидесяти пяти, громко поносил правительство. Он сидел без пиджака, рукава крахмальной сорочки были засучены. Каждую фразу он подкреплял ударом, здоровенного кулачища по столу.
Не скрывая недовольства тем, что вынужден прервать свою пламенную речь, он холодно спросил, что мне угодно. Я сказал, что пришёл от адвоката Джеляль-бея и хочу видеть главного редактора.
— Так это вы, Иффет-бей? Очень хорошо, голуба! Подождите меня в соседней комнате. Я сейчас освобожусь, и мы с вами поговорим.
В канцелярии за столом трудился какой-то маленький человек в очках. Он предложил мне сесть у окна:
— Здесь вам не будет скучно: на улицу можно поглядеть, — сказал он и снова углубился в бумаги.
Он работал, не поднимая головы, не отвлекаясь на разговоры, и только время от времени бормотал себе под нос одну и ту же строчку полюбившейся ему песни:
«Зачем, капризная, свалилась ты на голову мою?»
Иногда он вставал, чтобы взять новую папку, потом снова усаживался на своё место и, непонятно к кому обращаясь, — не то к самому себе, не то ко мне, — ворчал:
— Можно подумать, что у меня, бедняги, завелась капризная подружка.
Проводив гостей, Сами Белиг-бей вошёл в канцелярию и с места в карьер заявил:
— Дорогуша, вас рекомендовал мне Джеляль-бей. Он очень вас хвалил. Можете сразу приступать к работе. Сейчас у нас освободилось место корреспондента. Правда, много платить мы не можем. Что поделаешь? Мы ведь не какие-нибудь потаскухи, живущие на содержании правительства. Впрочем, если хотите, могу вас сделать и ответственным секретарем. На несколько курушей будете получать больше.
— Нет, должность корреспондента меня вполне устраивает.
Сами Белиг-бей рассмеялся:
— Конечно, быть ответственным секретарем газеты «Народное право» дело опасное. Потянут в трибунал, — пиши пропало! Пожалуй, вам эта должность никак не подходит. Сейчас только сообразил.
Я удивлённо поднял глаза на главного.
— У секретаря не должно быть судимости, — бесстрастным тоном объяснил он. — Я в курсе всех ваших злоключений.
Я онемел. После таких слов мне следовало бы, наверное, встать и бежать отсюда без оглядки. Но я не мог сдвинуться с места и продолжал слушать Сами Белиг-бея. Он вдруг сменил тему разговора.
— За каких-то пятьсот курушей человека судят и лишают гражданских прав. Правильно ли это? Да, правильно! Абсолютно и совершенно правильно! Вот ты, ну не болван ли? Вместо того, чтобы, как все порядочные люди, дорваться до власти, стать главой правительства и украсть пятьсот тысяч лир, ты, круглый дурак, соизволил спереть каких-то пятьсот курушей, и ещё требуешь после этого гражданских прав! Да какая разница между воришкой, позарившимся на пятерку, и кошкой, стянувшей кость у мясника? Ни-ка-кой! Мелкая кража бросает тень на человека, унижает его человеческое достоинство. Тебя надо лишать не только гражданских прав, но и всех человеческих прав. Вот так, дорогуша! Наш мир странно устроен! Пусть побеждённый плачет!
Сами Белиг-бей ещё долго разглагольствовал, не скупясь на подобного рода сентенции. Иногда он обращался ко мне, а иногда рассуждал, так сказать, без адреса, импровизируя, словно народный сказитель-меддах.
Потом, ночью, я никак не мог заснуть и всё вспоминал речи главного редактора. Белиг-бей произвёл на меня странное впечатление. Конечно, он — болтун, несдержан на язык, может быть, даже слегка сумасшедший, но, наверное, человек он неплохой. Во всяком случае, обо мне он ничего дурного не думает. Иначе разве он взял бы меня на работу? Ну, а от своего прошлого мне, видно, никогда не избавиться. Куда ни приду, обязательно припомнят. Раз у меня не хватает мужества покончить жизнь самоубийством, значит, ничего другого не остаётся, как смириться и покорно сносить оскорбления.
Со следующего дня я начал работать в газете «Народное право».
Глава тридцать седьмая
Я быстро втянулся в работу и сблизился со своими новыми товарищами. Я изголодался по работе и, чем больше уставал, тем лучше себя чувствовал.
Однажды я признался Джелялю:
— Ты мне оказал такую большую услугу. Спас не только от голода, но и от душевных мук.
— Значит, ты доволен? — спросил он.
— Очень.
— А тебя не слишком утомляет эта работа?
— Знаешь, чем больше я устаю, тем больше получаю удовлетворения. На работе я забываю о себе.
— Ну, а начальством, товарищами ты доволен?
— Вполне. Сами Белиг-бей, конечно, строгий, придирчивый, но ведь он добрый. В наше время редко встретишь такого честного, порядочного человека. Да и мои новые товарищи, по-моему, совсем неплохие люди. Без сомнения, среди них попадаются всякие, но я их люблю. И они ко мне относятся с уважением. Правда, ни с кем из них я не могу быть до конца искренним. Но ты знаешь, на их дружбу я и не претендую. Понимаю: им я — не компания.
— Ребёнок ты, Иффет.
— Зачем скрывать правду? Я человек запятнанный. Поэтому должен всем уступать. Некоторые стараются взвалить на меня свои дела, и я с удовольствием за всё берусь. Ей-Богу, работа для меня сейчас — самое главное. Видишь ли, Джеляль, я горжусь даже самым пустяковым делом. Я работаю наравне с другими, — значит, я тоже человек, одному этому я уже радуюсь. Так постепенно я смою позорное клеймо. И может быть, со временем твоё предсказание, Джеляль, сбудется. Когда-нибудь рана зарубцуется, и я стану таким, как все.
Джеляль почему-то с сокрушенным видом вздохнул, потом сказал убеждённо:
— Можешь в этом не сомневаться. Ещё немного — и от твоей раны не останется и следа. Возможно, она уже теперь зажила, но ты чересчур мнителен, всё принимаешь близко к сердцу. Во всяком случае, Иффет, я рад тебя видеть в добром расположении духа.
— И ещё знаешь, что меня радует, Джеляль? Я чувствовал, как с каждым днём у меня портился характер, я становился нетерпимым, озлобленным. А теперь, понемногу, я вхожу в колею, и настроение у меня стало лучше. Одним словом, я чувствую себя счастливым.
Джеляль с улыбкой взглянул на меня и, наконец, решившись, спросил:
— Можно тебе задать один вопрос? А как твои сердечные дела? Ты всё ещё продолжаешь её любить?
— Конечно.
— Что-то ты не очень уверенно это произнёс.
— Да, я всё ещё её люблю. Но если бы я сказал, что люблю её как прежде, то покривил бы душой.
— А ты не жалеешь о своей жертве?
— Нет, я должен был принести себя в жертву. И каждый порядочный человек поступил бы на моём месте точно так же. Поэтому ни о каком раскаянии не может быть и речи. Но если раньше я испытывал острое чувство радости от мук, на которые добровольно обрёк себя, то теперь этой радости уже нет.
Однажды Сами Белиг-бей вызвал меня в кабинет. Он явно был чем-то озабочен.
— Иффет-бей, я хотел бы поговорить с вами по одному деликатному вопросу, только дайте мне слово, что всё останется между нами.
Не скрывая удивления, я посмотрел ему в лицо:
— Конечно, эфенди.
— Вы знаете, каких трудов нам стоит выпуск газеты? Я молча слушал его.
— Часто мы не можем даже вовремя выдать вам жалованье. Не так ли?
— Какие могут быть разговоры, эфенди? — ответил я, ещё больше недоумевая.
— Конечно, задержать немного выплату жалованья — это сущие пустяки, ну, а если мы вообще не сможем платить? Впрочем, к чему это «если»? Мы обанкротились! Но я должен, я обязан продолжать борьбу, во что бы то ни стало.
Я, конечно, решил, что Сами Белиг-бей хочет от меня избавиться, и, щадя собственное самолюбие, поспешил ему на помощь: