Владелец «Народного благополучия» постарался облить грязью каждого сотрудника нашей газеты. Заключительная часть статьи была посвящена мне. В ней говорилось следующее:
«В этой банде оказался даже профессиональный вор, сидевший в кандалах. Этот тип является отпрыском одного из наиболее ненавистных сатрапов времен тирании. Как говорится в пословице: „Яблоко от яблони недалеко падает“. Он начал воровать ещё с раннего возраста, а потом однажды ночью забрался в дом благородного человека, который его облагодетельствовал, и, угрожая оружием детям хозяина дома, очистил сейф. Всё, что мы поведали об этом воре, равно как и о всех других выкормышах из банды грязной свиньи Рюсухи, мы можем доказать сегодня перед земным судом, а завтра — и перед судом Всевышнего».
Удивляюсь, как у меня хватило сил дочитать эти строки до конца и не сойти с ума. Мой вид не на шутку испугал Сезаи-эфенди.
— Иффет, сынок! Что с тобой? Успокойся. Будь мужчиной. Ведь все знают, что собой представляет эта сволочь, — начал он меня успокаивать.
В это время в комнату вошёл наш начальник канцелярии. Он присоединился к старику переводчику и стал меня тоже уговаривать:
— Брось ты расстраиваться, сынок. Да про меня ещё и не такое писали. Понимаешь, у меня есть дом на Бей-оглу, совсем негодный уже — одно название, что дом. Так вот его три года назад я сдал одной женщине с дочерью. А потом выяснилось, что люди эти непорядочные. Я вернул им деньги и выставил за дверь. А они, значит, письмо написали, мол, до газеты я был содержателем публичного дома. Вот как, братец! Ей-богу, я подам на них в суд!
— Нам всем нужно подать на этого подлеца в суд! Его надо как следует проучить! — воскликнул Сезаи-эфенди.
Мне удалось совладать с собой.
— Нет, нет! Кроме самого себя, мне винить некого, — сказал я и вышел из комнаты.
Через несколько минут я был уже в кабинете Рюсухи-бея и заявил, что ухожу из газеты. Главный редактор никак не хотел понять, что именно меня могло так расстроить.
— Это ребячество с вашей стороны. Меня каждый день поливают грязью — и ничего. Ладно, завтра сам напишу о тебе в нашей газете, и всё станет на свои места.
— Умоляю вас, бейэфенди, моё имя ни в коем случае не должно появляться в газете. Большей услуги вы не можете мне оказать. Ведь я не могу утверждать, что это ложь. А если я сам не могу против этого ничего возразить, какой же толк в опровержениях? Надо знать своё место и не лезть туда, где пахнет дракой. Я совершил оплошность, не подумав о последствиях. Винить мне некого! Теперь, даже под страхом голодной смерти, я не переступлю порога редакции газеты.
Рюсухи-бей был весьма опечален столь поспешным моим решением. Я получил жалованье за десять дней, хотя мне следовало только за восемь, собрал свои книги и покинул редакцию, не осмелившись даже попрощаться с товарищами.
Будь я помужественнее да потвёрже духом, наверняка бы наложил на себя руки.
Зима выдалась холодная; топить было нечем. Иной раз перед сном я позволял себе удовольствие съесть кусок хлеба, но чаще ложился спать голодным. Даже при такой «экономии» я с трудом мог протянуть месяц. Никаких надежд не было. После случившегося я не решался показываться людям на глаза. При встречах со знакомыми на улице я переходил на другую сторону.
Будь Джеляль в Стамбуле, я знаю, он помог бы мне. По крайней мере, у него я не постеснялся бы попросить помощи. Но вот уже месяц, как он уехал в Конью. Иногда Музаффер давал мне деньги, жалкие гроши, которых хватало только на то, чтобы расплатиться за комнату.
Днём я боялся выходить на улицу. Мне уже мерещилось, что люди показывают на меня пальцем, а если я видел двух разговаривающих прохожих, то обязательно думал, что они говорят обо мне: «Вон тот самый бандит, о котором писало „Народное благополучие“».
Нервы мои начали сдавать, я превратился в мнительного, болезненного, раздражительного пессимиста. Раньше во всех бедах я винил только самого себя; теперь же я обвинял и ненавидел всех. Я уже считал, что в мире не осталось честных людей. Я смотрел на толпу прохожих, идущих по улице, и видел перед собой орду разбойников и грабителей. В ужасе я взирал на город — скопище врагов, жаждущих моей крови.
Однажды холодным январским вечером мне стало совсем невмоготу: больше я не в силах был сидеть дома.
На улице темень — хоть глаз выколи. Медленно падает снег. Изредка проносятся автомобили, и на тротуарах, в лучах автомобильных фар, на мгновение возникают, точно призраки, одинокие фигуры прохожих.
Какая-то машина, поворачивая за угол, едва не сшибла меня, обрызгав с ног до головы грязью пополам с мокрым снегом.
При мысли, что смерть только что пролетела рядом со мной, чуть было не задев своим крылом, я на мгновенье оцепенел. Когда я пришёл в себя и огляделся, то увидел, что стою на знакомом перекрестке. Лет пятнадцать назад мы проезжали здесь вот таким же вечером. Муж сестры вёз нас с братом Музаффером в театр на Бейоглу. Мы ехали в карете, которую паша-батюшка получил в подарок от султана, именно на этом месте свернули за угол.
Я всё шёл и шёл по улице, пока она не привела меня на мост Ункапаны. Я облокотился на скрипучие перила и стал смотреть вниз, на воду. Снег падал, не переставая, и море, казалось, утонуло в тумане. Зловеще чернела вода. Будто тусклые лампады гробниц, вдали мерцали огни на мачтах кораблей.
Когда я брёл по улице, спускаясь к мосту, у меня мелькнула мысль: а что, если броситься в море? Но теперь эта мысль о смерти внушала мне только страх, вызывая холодное отвращение.
Сколько я так простоял, сказать трудно. Мимо прошли двое. Один из них окликнул меня:
— Чего стоишь, дружище? Я не ответил.
— Шагай лучше домой, парень, да ложись спать! — посоветовал он. — Ишь, нашёл время мечтать!
Они прошли мимо, и я слышал, как один сказал своему товарищу:
— Видать, выпил лишнего. Или в море свалится, или замёрзнет к утру.
Прохожие скрылись в темноте. Я пустился в обратный путь. За это время я успел основательно продрогнуть. От холода уже зуб на зуб не попадал. Тело ныло тупой болью.
По дороге мне попалось несколько жалких, грязных кабачков. Я решил заглянуть в один из них, выпить рюмку коньяку для бодрости и немного обогреться.
Я открыл дверь, и в лицо пахнуло теплом; запах винных паров защекотал ноздри. В кабачке было полно посетителей. Стряхнув с одежды снег, я подошёл к стойке и попросил рюмку коньяку.
Из глубины помещения доносился хор пьяных голосов, топот ног и завыванье волынки. По всему телу приятно разлилось тепло. Я выпил ещё рюмку и хотел расплатиться, но хозяин сделал протестующий жест и отказался взять деньги.
— С вас ничего не причитается, — многозначительно улыбаясь, сказал он.
— Это почему же? — удивился я.
— Вас угощают товарищи. — Хозяин указал на стол в углу.
Я обернулся. Какой-то лохматый парень махал мне оттуда рукой. Я узнал армянина Карапета, мы познакомились с ним в тюрьме. Когда я увидел его в первый раз, это был тощий человек — кожа да кости. Мне стало жаль его, и я отдал ему своё старое пальто, поделился едой.
Карапет не забыл моего имени.
— Иффет-бей, окажи честь, выпей с нами! — закричал он мне, потом, обратившись к своим собутыльникам, представил меня: — Парень что надо, свой в доску!