— Ради Бога, мамочка, тебе нельзя волноваться. Больная замолчала и опять закрыла глаза. На её ресницах блестели слёзы.
Я поспешил завести разговор о погоде, и девушка — её звали Рана — спросила меня:
— Когда же мы сможем отсюда выбраться?
— Если верить Ибрагиму, снег нас продержит в плену дня три-четыре. К поезду нельзя пройти. Путь закрыт.
Мой ответ очень расстроил Рану, и я поспешил её успокоить:
— Ну стоит ли волноваться? Нам повезло. Мы попали в гостеприимную деревушку, к хорошим людям. Дня через три или четыре путь откроется, а за это время ханым-эфенди окрепнет. После вчерашних волнений ей нужен покой, и я думаю, трогаться в путь не следует, даже если поезд и пойдёт. Коли вам что-нибудь понадобится, только скажите: я всегда к вашим услугам.
Тут они вдруг переглянулись, и я сразу испугался, что моё желание помочь им может быть неправильно истолковано.
— У меня ведь тоже отец был военным. Наш долг — помогать друг другу, — словно оправдываясь, добавил я.
Судя по их виду и разговору, нетрудно было догадаться, что они принадлежат к вполне благопорядочному кругу — из стамбульской семьи среднего достатка. Ране было, очевидно, лет двадцать, а может, даже двадцать два. Но она казалась такой хрупкой и тоненькой, а глаза её были такими чистыми и голубыми, что, право, её вполне можно было принять за ребёнка.
Пока мы разговаривали, вернулся Ибрагим. В поезде, кроме сторожей, никого не осталось. Многие пассажиры отправились в Ушак на лошадях, остальные нашли приют в нашей деревне.
Глава сорок третья
Мы прожили в маленькой, глухой деревушке одиннадцать дней. Можно было подумать, что она отрезана от всего мира, точно необитаемый остров, затерянный в безбрежном океане. Пожалуй, ни одной весной я не чувствовал такого прилива сил, бодрости, как после этой снежной бури. Я больше не был похож на того Иффета, которого отметили несмываемым клеймом позора. Здесь, в этой деревне, все относились ко мне с уважением, и когда я говорил о боге, о честности и искренности, надо мной никто не подсмеивался.
Для Раны и её матери я был ангелом-хранителем. Первое время я старался, насколько это было возможным, держаться от них на расстоянии. Но потом, когда они прониклись ко мне таким доверием и уважением, сам привязался к ним.
Да и они ко мне очень привыкли, словно я принадлежал к их семье.
Однажды утром, как обычно, я пришёл их навестить. Взглянув на Рану, я снова понял, что она чем-то расстроена: опять очень бледна, а глаза красны от слёз.
Больная дремала. Девушка поправила платок на голове матери, прикрыв её растрепавшиеся волосы. Потом предложила мне сесть около печки.
— Всю ночь до утра мама глаз не сомкнула, — пожаловалась Рана. — Я перепугалась до смерти; плакать не хочу, а плачу, — ничего не могу с собой поделать. Я, как обычно, начал её утешать:
— Аллах милостив. Всё обойдется. Ничего опасного нет, если у неё иногда случается бессонница. Ваша матушка слишком изнервничалась. Вы же сами говорили, что у неё часто бывают нервные припадки.
— Это верно, — ответила Рана, по-прежнему не отводя глаз от матери. — Но что я могу с собой поделать? Всю ночь выли волки, и мне стало вдруг так жутко.
— Вы совсем как дитя малое, — рассмеялся я. — Волков испугались?
Рана застенчиво улыбнулась.
— Не то чтоб испугалась. Знаете, вдруг подумала: не дай бог, маме станет плохо и придётся оставить её здесь одну. Ведь мы отрезаны от всего мира. Ни врача, ни лекарств, ничего не найдёшь.
— Ну стоит ли понапрасну так волноваться, — сказал я как можно спокойнее. — Уж если, не приведи господь, в самом деле что случится, я найму лошадей и съезжу в Ушак. Могу и сейчас это сделать, чтобы вас успокоить. Хотите, мы с Ибрагимом сегодня же поедем в город?
В её глазах вспыхнула радость.
— Спасибо. Сейчас в этом нет надобности. И вообще, надеюсь, не потребуется. Вы вселяете в меня уверенность, поддерживаете меня. Не знаю, как я смогу отблагодарить вас за вашу доброту.
— Если вам уж так хочется меня отблагодарить, то первым делом успокойтесь и дайте мне слово, что не будете больше плакать.
— Я, эфенди, уже дала себе слово больше не плакать. Постараюсь быть сильной и стойкой до тех пор, пока не доставлю маму живой и здоровой в Стамбул. Ах, только бы добраться до Стамбула! Сдам маму на руки отцу и тётушке, закроюсь в своей комнате и уж тогда наплачусь вволю, хоть целую неделю.
Девушка сидела перед печкой, положив руки на колени, крепко сцепив пальцы, и сосредоточенно смотрела на огонь. На ресницах её блестели непрошеные слёзы.
Она замолчала, потом вдруг обернулась и посмотрела на меня. Я понял, что ей хочется открыть передо мной душу.
Рана прислушалась к ровному дыханию матери и, убедившись, что она спит, начала свой рассказ:
— Как я любила нашего Хикмета, больше, чем маму. Самый младший братец умер от кори, и с тех пор мама потеряла покой. Она безумно любила нас и вечно дрожала над нами. Она ни за что не хотела, чтобы Хикмет стал военным. Но отец думал иначе: «Для сына солдата не может быть другой профессии, кроме военной службы». — И Хикмет согласился с ним. До войны он служил артиллерийским офицером в Анадолукаваке[28], а когда началась война, получил назначение в полевую батарею в районе Чешме. Мама лишилась сна. Ни отец, ни я, мы не могли её успокоить. Я тоже очень боялась за брата, не меньше мамы, но она просто заболела с тех пор. Прошло около года. Потом от брата перестали приходить письма. Мама плакала все ночи напролёт, а потом сказала: «Пойду в военное министерство и узнаю, что случилось с моим сыном». Отец стал её отговаривать. Ещё три дня мы удерживали её. На четвёртый я заявила отцу: «Я тоже беспокоюсь. Может быть, в самом деле надо сходить и спросить. В этом нет ничего зазорного». Папа как-то странно посмотрел на меня и отвел глаза. «Рана, — сказал он, — ведь я получил от Хикмета письмо, но…»
Я вскрикнула, не дав ему договорить, — отец вовремя успел закрыть мне рот рукой.
«Не пугайся! Ничего страшного. Иначе разве бы он смог написать письмо? В последнем бою его легко ранило, и теперь он лежит в госпитале, в Измире. Ничего серьёзного, даже сам письмо написал.» Я не верила отцу и продолжала плакать. Отец достал два конверта и протянул их мне. В первом письме из госпиталя Хикмет писал, что его ранение несерьёзно, а во втором — что врачи считают необходимым сделать небольшую операцию. «Матери и Ране ничего не говори, — сделал он приписку. — Пусть понапрасну не волнуются.»
Отец хотел, чтобы я ничего не говорила маме о ранении Хикмета, но я стала возражать ему: «Как можно, отец? Ведь мы не знаем никаких подробностей. Мама должна знать правду. А вдруг, не дай бог, с ним что-нибудь случится, — она нам этого никогда не простит».
Мы очень осторожно ей рассказали про письма.
«Я с ума сойду, если его не увижу. Сейчас же надо ехать в Измир!» — стала говорить мама, и волей-неволей отцу пришлось согласиться. У него недавно был такой острый приступ ревматизма, что с нами поехать он не мог. Поэтому мы с мамой отправились в Измир в сопровождении знакомого офицера.
Как хорошо, что мы поехали! Рана брата оказалась серьёзной — в грудь. Сделали две операции, но лучше ему не стало. Мы нашли Хикмета в тяжёлом состоянии. Он с трудом узнавал нас. Два дня и две ночи мы не отходили от его постели. Господь бог вооружил нас терпением; мы даже не плакали, боясь, что нас прогонят из палаты. Утром третьего дня нас всё же попросили уйти, сказали, что Хикмету будут делать третью операцию. Больше мы его не видели.
Мы жили в доме одного офицера, нас чуть ли не силой поместили туда. Как было тяжело после смерти брата, а тут ещё мама слегла, и надо было ухаживать за ней. Вы сами видите, какая она. Совсем слабенькая — еле душа в теле держится. Целую неделю она лежала в постели, не проронив ни слова. Потом стала понемногу приходить в себя, и мы поторопились вернуться в Стамбул. И тут новая беда свалилась на нашу голову. Не будь вас, не знаю, что бы с нами стало.
28