— Тебя мучает то, что ты делал?
То, что я делал. Моё прошлое. Мои грехи…
Я молча поднимаюсь, дрожащими ладонями беру стакан воды и белую таблетку, протягиваю их Марвину, как и в прошлый раз.
— Пей, — велю я, и мой собственный голос кажется мне низким и грубым.
Парень сканирует меня большими светлыми глазами, вновь поджимает губы, как уже делал сегодня, но берёт таблетку и стакан из моих дрожащих рук. Он кладёт таблетку в рот и делает несколько больших глотков воды. Наши взгляды встречаются, когда он откидывается на спинку кресла.
— Уверен, сегодня ты увидишь самых страшных существ, живущих в моём сознании, — предупреждает парень спокойно, как ни в чём не бывало. — Они жуткие, намного хуже тех, кого ты уже видел. Неважно, какого цвета моя аура, — горько усмехается парень, а потом зевает, — со временем страхи наверняка любую её съедят.
Его слова, слишком философские для такого юного парнишки, восхищают и пугают меня одновременно.
— Но тебе, чтобы увидеть собственные страхи, даже не нужно пить таблетку и засыпать, — вдруг говорит он, заставляя меня сжать челюсти. — Встреча с прошлым — вот, что пугает тебя сильнее всего остального.
Я прикладываю усилие, чтобы промолчать. В прошлый раз Марвин услышал мой ответ, хотя должен был уже уснуть. А я не готов больше открывать свою душу, какого цвета аура не была бы у человека.
Но правда в том, что парень прав. Встреча с прошлым пугает меня сильнее всего…
ГЛАВА 16 (ДЭННИС). ЗЛОБНЫЙ СМЕХ
Я сказал правду: у разных людей встречаются общие видения — существа с длинными ногами или руками, множественными конечностями и головами. Глубокие детские страхи обычно выражаются в образах более бесформенных, но индивидуальных для каждого человека. Однако только травмы, полученные в подростковом и более взрослом возрасте, получают гораздо более причудливые формы — настолько простые и запутанные одновременно, что в них хочется разбираться, как в головоломке.
Очень редко видения одного человека могут напоминать видения другого. Они выстраиваются почти в таком же порядке и вызывают помимо страха ещё массу других чувств. И если образы, родившиеся в сознании Марвина, я мог бы как-то объяснить, то те, что видел много лет назад совсем у другого человека, который никак не мог в тот момент знать реалии будущего, пугают меня по-настоящему…
Трудно не верить в кристальных детей, когда встречаешь их воочию. «Но я не знаю, что видел», — упрямится внутренний голос, и я понимаю, что не готов с ним спорить, потому что мне тоже так легче — спрятаться от правды, которая всё равно не облегчила бы мою жизнь.
Против собственной воли я думаю о страхах Марвина целый день, до самой ночи, пока занимаюсь текущей работой. Глубокое погружение в вымышленные миры не справляется с тем, чтобы я забыл действительность. Находиться здесь и сейчас — это сегодня не про меня.
К реальности в полной мере меня возвращает момент, когда гаснет свет, электричество исчезает, и виртуальное кресло отключается. Вспышки молнии озаряют кабинет, а затем ударяет гром. Только теперь я наконец замечаю, что на улице стемнело и льёт дождь. Замираю посреди комнаты, наблюдая, как в дверном проёме возникает, подобно привидению, человеческий силуэт. Успеваю подумать только о том, что это, вероятно, плод моего воображения, но тень произносит гудящим голосом:
— Тебе ведь хочется получить ответы.
Раздаётся очередной оглушающий удар грома. Я попал в какой-то дешёвый фильм?
— Когда я прихожу в Стеклянный дом, это может выглядеть так, будто мне нечего делать, — говорит мужчина, медленно приближаясь ко мне в темноте, — но мои визиты имеют цель: я присматриваюсь к работникам. Мне нужна команда. Я искал каждого, кому смогу доверять. Эта дорога привела меня к тебе. Но я должен спросить: когда в последний раз ты видел отца?
Одного скрипучего голоса и тяжёлой походки достаточно, чтобы с лёгкостью узнать Бронсона. Вопрос неопасный, и я перебираю в голове события, однако даже не помню, когда подобное случалось, и честно отвечаю:
— Давно.
Генерал задумчиво кивает. Вспышки молнии озаряют его лицо, а я внезапно чувствую, что дальнейший разговор не сулит мне ничего хорошего.
— Ты ведь по-прежнему боишься за неё? — понизив голос, со значимостью спрашивает Бронсон, делая ударение на последнем слове.
Он говорит не о своей дочери.
Моё тело каменеет, и даже когда генерал останавливается прямо передо мной, я не двигаюсь с места. Судорожно пытаюсь придумать ответ, чтобы убедить, что никакие волнения не терзают меня ежесекундно, но генерал ловит мой взгляд и, будто наслаждаясь, растягивает слова:
— Да-а-а, ничего не изменилось. Она по-прежнему остаётся твоей слабостью. Тальпой правят не только Верховный Наставник и динаты. Ты знаешь: в Эпицентре остались люди, которые могли бы тебе помочь. Или наоборот, — Бронсон делает многозначительную паузу.
Если бы у меня была шерсть, то она точно стала бы дыбом на загривке. Но я знаю, что угрозы генерала — пускай чересчур претенциозные, однако не пустые. Внутри всё пылает, и я не успеваю обдумать слова, как уже произношу:
— Не втягивайте её. О чём бы не шла речь.
Генерал, воодушевлённый моим откликом, достаточно эмоциональным, чтобы я мысленно уже себя отругал, усмехается и говорит:
— Разумеется, она останется в стороне. Но если хоть одна душа узнает о том, что здесь происходит, на дно со мной пойдёшь не только ты, но и она.
В моей голове слова Бронсона отдаются эхом.
— Дело серьёзное, — продолжает генерал, — и я не прошу тебя рисковать просто так. Каждый должен получать вознаграждение, достойное его стараний. Я смогу отплатить за верность. Если ты поможешь мне и будешь хранить молчание, я сделаю всё, чтобы ты мог видеть её чаще.
Я смотрю на генерала. Даже не моргаю. Не думаю ни о чём. Не могу схватиться ни за одну мысль, пока вдруг в сознании не звучит женский голос: «Тебе это не нужно»; «Ради чего ты хочешь нарушить наш уговор?»; «Ты знаешь, что будет означать твоё сотрудничество с Бронсоном. Любое. Не изменяй традициям, которые сам же создал: они не раз выручали тебя. Если ты решил провернуть хоть одно дело с генералом, то знай, что для тебя это равнозначно самоубийству. Помогать его организовывать не стану»; «Пообещай, что не будешь ничего делать». Голос Ребекки утихает, и я вспоминаю собственный ответ: «Обещаю, что сам не буду стремиться что-либо предпринимать».
Раскат грома напоминает мне о том, что время идёт, а моё окаменевшее тело не слушается: руки висят вдоль туловища, ноги кажутся ватными, пересохший язык медленно и неохотно отлепляется от нёба, когда я наконец откликаюсь на слова генерала:
— Заманчивое предложение. Хорошо бы узнать, о чём вообще идёт речь.
Вспышки молнии продолжают озарять комнату, и в их мимолётном свете видно, как коварно искажается лицо Бронсона.
— Долгое время Третьему крылу было запрещено участвовать в самых соблазнительных экспедициях, — говорит он хитро, а я пытаюсь сосредоточиться.
Что это? Поиски новых миров? Попытка отправить корабли с людьми дальше в космос? Возможны сотни вариантов.
— Если нам и удавалось принимать участие в операциях, то трофеи оказывались в наших руках очень редко и в таком виде… — генерал замолкает на несколько секунд, а затем, усмехнувшись, продолжает, — мягко сказать, плачевном. В основном, мы получали только образцы. После того, как их изучал Эпицентр.
Новейшие технологические разработки. Но какие? Если бы речь шла о роботах нового поколения, моя интуиция не твердила бы мне о скрытой опасности, солнечное сплетение не скручивало бы от спазма.
— Этот эксперимент вернёт нам статус, — продолжает Бронсон, а в моём сознании эхом разносится слово «эксперимент».
— Я даже не думал, что у них так ярко горят рисунки на теле, — усмехается генерал, но в голосе нет восхищения — скорее презрение и шок.
— Светлячок — неплохое название, — фыркает генерал задумчиво. — Насекомое, — растягивает он слово, как будто наслаждаясь. — Хорошо звучит.