Я здесь сдохну.
Неужели Соня не позвонила.
Неужели он отказался помочь?
Не верю. Только не после того, как он поклялся выручить меня, если наступит жопа. Так где же он?
Он мужик классный, хотя и занимается всяким дерьмом. Но я не лезу. Сам далеко несвятой. Есть за мной грехи, о которых я порой жалею.
Правда сейчас, лежа и смотря в бетонную стену, где под самым потолком в мутное окно пробивается лунный свет, я не чувствую себя не то, что святым. Даже человеком не чувствую.
Животное, запертое в клетке. По-другому и не назвать.
И единственное желание — это сожрать ту, кто даже меня не навестила. Ни разу за год. Ни разу, твою мать.
Как можно быть такой дрянью?
И чем дальше, тем мое желание расправы становится яростней и острее. Каждый проведённый день без неё делает из меня одержимого маньяка.
Она получит то, что заслужила.
Иногда я представляю, как нахожу ее и трахаю. Жестко так, пока из пизды кровь не польется. Или в рот, чтобы она сдохла, захлебнувшись моей спермой.
Можно еще жопу порвать.
Стоит мне только выйти, я найду ее и того, возле которого она обосновалась. Все понятно, она молодец, нашла очередного доходягу, который обеспечит ее обучение и жизнь.
Сука. Как же ненавижу… Как я мог не разглядеть в ней этого раньше.
А кто я?
Я просто врач, отвергнутый наследник и теперь зек.
Кому я нужен?
Ей точно не нужен. Не ее уровень.
А она в шелках, в красивой хате, готовит для уебка, который подойдет к ней сзади, сожмет ее тугие сиськи и потрется своим хуем.
Кишки от ревности сводит.
И в глазах потемнело от ярости, которая все никак не могла стихнуть. Что накопилась за год. Она требовала незамедлительного выхода.
И я уже представляю, как перерезаю горло этому ублюдку, тащу ее за волосы в кровать и привязываю.
Задираю ноги за голову и начинаю трахать. Долго, мучительно долго. Раз за разом, пока сознание не потеряет.
Мысли вызвали мгновенный стояк, и я сжал его в кулаке, продолжая размышлять, что бы еще сделать с продажной куклой.
Ни одного звонка. Ни одного письма.
В своем вузе она больше не числится. Антон этот о ней давно не слышал.
Она просто исчезла, как будто была просто приведением. Но сейчас в моем сознании Соня реальная. Она стонет.
Она кричит:
— Герман, прекрати, мне больно!
Но я долблю, как машина, без перебоев, вбиваю ее в жесткий матрас и кусаю аппетитно подпрыгивающий сосок. Так же, как и моя рука на члене.
Все чаще и чаще, пока по спине не прокатывается горячая волна, пока дыхание не становится чаще, пока в своей голове я уже душу суку. Ору ей:
«Как ты могла! Как ты могла, тварь! Я же любил тебя! Я же все для тебя сделать был готов!».
И она уже синеет, а я уже почти кончаю и слышу во время оргазма:
«Я люблю тебя, Герман. Я очень тебя люблю».
Врала. Она просто врала мне. Умело так, казалось, искренне. Она просто такая же, как ее чертова мать.
Хамелеон, подстроившийся под ситуацию. Я прекрасно помню, как, появившись в доме, обхаживала меня эта красивая женщина.
Была уверена, что хорошее отношение ко мне увеличит ее шансы продержаться подольше с отцом. На его благосклонность. И я, идиот, ведь поверил, что она нормальная.
Но стоило отцу первый раз меня ударить, то и она резко ко мне охладела.
Только не Соня.
Она тогда принесла мне воды и сидела, пока я просто курил. Ничего не говорила, сидела и заражала собой. Запахом волос, нежностью кожи, блеском глаз. Я и балдел от этого.
И уже спустя месяц я понял, что хочу вот так с ней сидеть всегда. Можно молча. Можно, болтая ни о чем. Просто с ней. Не важно где.
Она залезла так глубоко, что вырвать ее можно, только лишив меня сердца. А потом началось другое.
Меня тянуло к ней со страшной силой. Она, вся такая невинная, сексуальная, заняла сны, мысли, дни. И я понял, что если так и будет продолжаться, то я не выдержу и трахну ее. Разрешение мне бы не потребовалось. Ведь ничего не стоило задрать ее короткую юбчонку, оттянуть ткань трусиков и загнать член по самые яйца, чтобы дергалась и верещала, кляла, на чем свет стоит, но стала наконец моей.
Она стала.
Нет, она моя до сих пор. Навечно.
И я ей напомню об этом. Найду, запру и буду трахать, пока не сдохнет. А потом убью и себя. Большего в жизни и не надо.
— Демидов! — слышу лязг металла, прячу член и сажусь на нарах. – На выход!
Странно. Я никого не ждал.
Впрочем, поговорить с кем-то неплохо. Последнее время я стал чаще драться и меня запирают в одиночке.
Но это неплохо. Здесь можно дрочить, думая о Соне, пока пар из ушей не пойдет. Других занятий не было.
И не нарваться на какого-нибудь педика, который захочет тебя трахнуть. Собственно, из-за этого и драки.
Свою жопу я трогать не дам.
Меня проводят через все тюремные пенаты в кабинет, который предназначается как раз для встреч.
Тут железный стол. Два стула и, разумеется, камера. Руки скованны наручниками. Все по тюремному фен-шую.
Я кидаю быстрый взгляд на дверь, и голову начинает заполнять густая, как патока, фантазия, что сейчас на коленях, извиняясь, приползет ко мне Соня.
Достанет из моих штанов член и на зависть ублюдкам стражникам начнет мне сосать. Глубоко так, смачно, смотря на меня своими голубыми глазками, влажно причмокивая, так, что слюна потечет по ее подбородку и моим яйцам. После развернётся задом и на стол ляжет, раздвинув ноги в стороны.
Но фантазии не суждено сбыться. Стояк мигом пропадает, когда вижу своего бесплатного адвоката и, что странно, адвоката отца.
Вот тебе на.
— В чем дело? Старик вспомнил о порочном сынке? — поднимаю брови, пока один из них приветственно кивает и раскладывает бумаги.
— Добрый день, Герман. Как вы? — спрашивает этот мамин пиджачок Альберт Генрихович.
Усмехаюсь от его глупого вопроса.
— Я в тюрьме.
— М-да, — попытка улыбнуться сметена моим прищуром. – Ну ясно. Но у меня для вас хорошая новость!
— Валяй, — хорошо будет, если я здесь не сдохну, или если не сойду с ума.
— Ваше дело пересмотрено, — бьет он словами, как хлыстом. — Убийство признано самообороной. И срок становится условным.
Условка, серьезно? Что, бля?! Спустя год?
— А что… — в голове начинает шуметь. Неужели Соня? — А что произошло?
Не верю в происходящее, но кажется, мне наконец улыбнулась удача.
— Ну… — адвокат смотрит на камеру и наклоняется ко мне, говоря тише. — Дело в том, что на суд было оказано давление.
Интересно.
— Кем? — тут же загораюсь надеждой и уже призрачным чувством вины перед Соней.
Может не все ещё для нас потеряно?
— Медведевым Игнатом. Знаете такого? Он…
— Знаю, — падаю в бездну отчаянья. Мне бы радоваться, что выйду. Что Медведь не забыл про меня. Но страшно за Соню, потому что собираюсь ее найти. И спросить, а где она, тварь такая продажная, пропадала.
Глава 27.
— А что вы здесь делаете? – спрашиваю адвоката отца Гринько Валерия Максимовича.
Одет, как обычно, с иголочки, осанка прямая, он стоит, нервно переступая с ноги на ногу, смотрит вроде на меня. А вроде и мимо.
Чувствую сразу, что что-то здесь не так. Не просто так он заявился. И оказался прав.
— Ваш отец умер.
Умер.
Вот так. Просто и без каких-либо чувств. Констатация факта. Три слова, что могут ломать судьбы людней.
Умер, значит. И я пытаюсь в себе найти хоть отголосок боли. Тоски. Скорби.
Хоть что-нибудь.
Ни черта не чувствую. Ноль. Пустота.
Внутри словно выжженная солнцем земля. И ни один росток не пробьется сквозь толщу засохшей земли.
— Тем более не понимаю, зачем вы здесь, — задаю вопрос, уже чувствуя себя свободнее.