— Лучше бы платье надела, — ворчит она. – А что за сумка?
Глава 8.
— Сумка? — сжимаю я ручку и улыбаюсь шире. Так широко, что, кажется, сейчас треснет кожа.
— Да, что за сумка в твоей руке?! — поднимает идеально нарисованные брови мама и тянет руку, как змея.
— Это просто вещи. Я… – мозг работал просто с бешеной скоростью. Просто раньше маму вообще не волновало, что я с собой таскаю. Хоть мешок с картошкой. – Я решила остаться с Петей. Мне нужно быть с ним. В больнице. Не отлучаясь.
Мама прищурила точно такие же голубые глаза как у меня и отняла руку.
— Смотри у меня. Если вздумаешь сбежать…
— Нет, конечно, нет, — чересчур громко и заливисто я рассмеялась. – Даже не думала об этом. Ну куда я пойду?
— Это правильно. Ты же абсолютно ничего не умеешь.
И мы вместе вышли за дверь. Спустились в прохладу Белгородского утра и сели в приготовленную машину. Только и оставалось, что улыбаться и наконец подумать. Подумать о том, а что делать дальше. Жертвой на благо хорошей жизни своих родителей я быть не хочу. Правда мои желания никогда не учитывались.
Я мечтала заниматься плаванием, но мама отдала меня в фигурное катание. Не могу сказать, что я это не люблю, со временем ко всему привыкаешь. Просто сам факт. Потом я хотела поехать на олимпиаду, но мы с матерью поехали в Турцию на собрание акционеров общества Данпром. Именно там она и подцепила Владимира. Уже в четырнадцать я стала понимать, что мое мнение не будет учитываться нигде. Никогда. Оно просто никого не интересует. И судя по последнему разговору с Петей, он собирается успешно продолжить эту традицию.
В больнице, куда мы подъехали пятнадцать минут спустя, он был по виду весьма здоров. Только разглагольствовал, как ему хочется поскорее найти Германа и сломать нос в ответ. А лучше вообще оторвать голову.
А пока все ему поддакивали — ну еще бы… Сын главы учредителей клиники – я осматривала навороченную палату. Цветы и шары, которыми она была завалена не делали ее уютнее. Здесь было как в могиле. Идеально и безлико. Неестественные улыбки на лицах. Непротивно ли им с самих себя? Быть настолько лицемерными.
Где внутренний «стоп», позволяющий человеку спросить самого себя, а не хватит ли жрать чужое говно. Именно так я вижу эту ситуацию. Деньги… Конечно, все ради них, и я начинаю понимать, что это никогда не изменится, что и я привыкну к роскоши настолько, что буду точно так же себя вести. Со временем превращусь в собственную мать и, если потребуется, буду продавать свою дочь. А Герман… Он останется настоящим. Он будет всегда идти впереди, потому что его лицемерие людей никогда не волновало. Он сам по себе.
Жгучая зависть к его образу вызвала желание расплакаться. Именно поэтому я улыбнулась шире.
— Мама, — привлекаю внимание и вижу, с каким укором на меня она смотрит. Ну правильно. Перебила историю Пети. Он этого не любит. – Где здесь туалет?
— По коридору и направо, — подсказывает медсетра и делает ко мне шаг. – Пойдемте, я покажу.
— Только сумку оставь, — кивает мама и поворачивается к Пете. Тот на меня почти не смотрит. И как они хотят, чтобы мы жили вместе? Мне надеть мешок на голову? Или применить к нему волшебство, чтобы забыл, что не ему отдана была честь лишения девственности. Насильно или нет, никого не волнует.
Оставляю сумку, но только потому что несколько минут назад вытащила кошелек. Можно и без вещей. Не проблема. Главное деньги при мне.
Медсестра уже убежала, а я, сделав все маленькие и большие дела, умывшись, выглянула за дверь.
Палата принца была за углом и меня видно быть не может. Выхожу и почти сразу выбираюсь на лестницу.
Если маме хочется подставить пизду, чтобы быть богатой. Пусть подставляет свою. Мне это неинтересно, я не собираюсь улыбаться и действовать, как марионетка.
Еще немного и парковка. Еще немного и улицы. Автобус и свобода. Ее приближение приносит в душу ощущение эйфории, тело наполняется негой, и я даже начинаю бежать от переизбытка чувств.
Бегу, бегу, не замечая прохожих, все дальше и дальше от боли, отчаянья, от лицемерия.
Теперь я сама себе хозяйка. Нет ничего лучше, чем чувствовать, что можешь… Можешь… Даже можешь купить себе мороженное.
Мама никогда не разрешала, потому что это портит зубы и фигуру, но сейчас я могу купить любое. Представляете, любое…
Самое большое.
И наслаждаться, пока жду своего автобуса. Оно такое сливочное и легкое, словно кто-то достал мне с неба облако и дал попробовать.
И не знаю, что делает его вкуснее, надежда на новую жизнь, друзей, любовь или снятие груза вины? Ведь я успела забежать в отделение и забрать заявление на Германа.
Рядом люди.
Их так много, но меня они мало волнуют. Даже те мужчины, которые зачем-то сели по обе стороны от меня.
Я просто жду, когда начнется посадка, и облизываю мороженное, утопая в его вкусе. Наверное, оно еще такое сладкое, потому что первое мороженное за много-много лет. А может быть потому что я делаю что-то впервые для себя, а не для матери. И думаю с иронией… Ведь я так обязана ей за свое рождение. А ведь она могла сделать аборт, а родила меня. Мучилась. Бедная.
Про то, что она делала кесарево, она предпочитает не упоминать. Это не комильфо.
Доедаю последний кусочек мороженного, облизываю пару пальцев и хочу полезть за салфеткой, но понимаю, что у меня с собой ничего кроме кошелька нет. Но вдруг платок мне протягивают. Сбоку.
Я автоматически беру, кивая и благодаря, вытираю рот и хочу вернуть его, но замираю, когда вижу эмблему на куртке мужчины.
Сердце начинает стучать сильнее, по спине ползет страх, и я медленно, словно в рапиде поворачиваюсь в другую сторону.
И здесь точно такая же куртка с эмблемой тигра.
Это знак одного из подотчетных охранных агентств моего отчима. Думать, что они пришли сюда просто посидеть, глупо. Глотаю непрошенные слезы и медленно встаю.
За мной тут же поднимаются эти двое. И я словно падаю вниз, так быстро и стремительно, что дыхание от обиды перехватывает. Все мечты, надежды, фантазии разбиваются вдребезги об жесткую поверхность реальности.
— Пойдемте, госпожа Демидова, вас ждут родители.
Глава 9.
*** Герман ***
Дождь на улице не прекращается уже вторые сутки, заполняя тротуары и дороги водными потоками. Сквозь них пытаются прорваться тачки и тёмные массы людей, спрятанных под зонтами.
Впрочем, меня погода устраивает — она вполне импонирует тому холоду, который окутал сердце и ежедневно проникает в сны.
Юная, обнажённая, такая прекрасная, окрашенная следами укусов и поцелуев. Залитое слезами лицо и пересохшие от криков губы, умоляющие о пощаде — такой была Сонечка в ту ночь.
Я знал, что творил зло, но не мог остановиться. Должен был, но не мог.
— Герман! Пожалуйста, не надо! Ты не в себе. Опомнись! Это же я, Соня! Твоя сестра!
— Конечно, это ты. Наконец-то это ты, — шептал я, стирая слёзы с заплаканных покрасневших щек.
Я резко открываю глаза и сажусь на пропахшей кровати, озираясь по сторонам. Я вновь проснулся от крика. Пытаюсь сообразить: кричал сам или же Соня из моего сна?
Я не знал ответа на этот вопрос, но точно знаю, что в полной мере заслужил всё то, что со мной происходит: и ночные кошмары, и одиночество, и боль в сердце. И преследование полиции. Я должен сдаться с поличным, прийти и понесли наказание, но слишком труслив для этого. Я никогда не мог сидеть в клетке. Я готов даже к линчеванию, но не к тюрьме.
Какое-то наказание я все-таки должен буду понести.
За то, что предал. За то, что не рассказал о своей одержимости, которая преследовала меня с той первой встречи.