Перед моим взором вдруг возникло видение: Клеманс в грубом плаще и старинном чепце правит крытой повозкой из числа тех, в которых ехали покорять Дикий Запад американские пионеры-переселенцы. Клеманс направляется к Соленому озеру. Она придержала лошадей, чтобы я, стоявший у обочины дороги, смог забраться в повозку. Откуда-то издалека доносился колокольный звон. То звонил колокол маленькой деревенской церквушки, где вскоре мы должны были венчаться.
— Она способна ответить отказом, — сказал я.
— Вы что, с ума сошли?
— Она не похожа на всех остальных, она ничего не делает так, как делают другие. Она — воплощение независимости.
— Я не знаю никого, кто мог бы противиться Гленну Смиту, Огюст. На той неделе он наложил в Лондоне лапу на две газеты, четыре еженедельных журнала, трех певичек, две студии звукозаписи, театр. В тот же вечер он перепродал театр, чтобы завладеть фирмой «Войс», а это мировой лидер среди фирм по производству аудиокассет.
Динамик в ресторане ожил: диктор сообщил, что лошади, принимающие участие в третьем заезде, покидают паддок. Я вытащил стофранковую купюру и попросил официанта, принесшего нам сыры на десерт, поставить за меня на фаворита, но тотчас же передумал и сам побежал к окошечку, где принимали ставки.
— Вы хотите сделать ставку? — спросил меня кто-то. — Я вижу, что вы как-то странно мечетесь из стороны в сторону.
Это говорил человек, принимавший ставки от букмекеров. Он обращался ко мне из небольшого окошка, проделанного в его стеклянной клетке. Но я не хотел играть, не хотел рисковать, а потому и не поставил (а следовательно, и не потерял) мои сто франков, а засунул их поглубже в карман.
Я просто хотел потянуть время, чтобы найти, что ответить Шарлю Гранду, но внезапно возникшая боль в низу живота, которую называют резью или коликами, лишила меня способности мыслить здраво и быстро. Я бросился в туалет и там среди стен, выложенных белым кафелем, все повторял и повторял имя моей возлюбленной, повторял громко, во весь голос, нисколько не заботясь о том, что может подумать на сей счет человек, занимающий соседнюю кабинку. Я повторял его упорно, с нажимом, как твердят заветный номер заядлые игроки, поставившие на фаворита целое состояние и воображающие, что при помощи подобных заклинаний можно заставить фаворита выиграть заезд. Но, увы, ничто не помогало, никакая разумная мысль о возможном достойном выходе из создавшегося положения не приходила мне на ум. У меня не было никаких аргументов… и даже никаких желаний искать эти аргументы тоже не было… Я положился на судьбу, то есть, по сути, подчинился роковой неизбежности. Нимало не смущаясь и не потрудившись объяснить мое продолжительное отсутствие, я вновь уселся за стол напротив Шарля Гранда. Он улыбался и указывал мне на лужайку.
— Знаете, Огюст, у вас, оказывается, легкая и счастливая рука. Фаворит-то пришел к финишу первым, обогнав ближайшего соперника на целый корпус!
Вернувшись в Институт, я обнаружил Клеманс стоящей у нашего комода. Она писала и была так захвачена этим процессом, что даже не услышала, как я вошел. Я ничуть не удивился тому, что нашел ее в таком, казалось бы, столь неудобном положении для работы: стоящей посреди комнаты, держащей листы бумаги довольно далеко от себя, на расстоянии вытянутой руки, и что-то на них царапающей; одна нога у нее была отставлена назад и опиралась на носок; должен заметить, что она могла писать, находясь практически в любом положении, порой даже в очень неудобном. Жаль, очень жаль, что я нисколько не увлекаюсь фотографией (увы, все фотографии почему-то наводят на меня тоску), а ведь испытывай я к этому искусству тягу, я бы имел целый альбом фотографий, на которых Маргарет Стилтон была бы запечатлена в процессе создания своих шедевров в самых неподходящих местах и позах: в ванной, на полу (сидя по-турецки или на корточках, а то и стоя на коленях), в машине или в постели, за стойкой бистро или на скамейке в парке. Нет, нет, пожалуйста, ничего не говорите мне о фотографиях! Мне не раз доводилось открывать картонные коробки с фотографиями на аукционах, распродажах и семейных похоронах, и всегда меня охватывал какой-то безотчетный страх, а затем тотчас же возникало неистребимое желание поскорее сбежать, исчезнуть. Я собрал с полу листки, уже исписанные Клеманс и отброшенные ею в сторону, разложил их по порядку и принялся читать, стремясь не шуметь, чтобы не прервать процесс творчества.
…Очень юная девушка, почти подросток, сидела около камина и ворошила угли и золу, где пеклись картофелины; она была так увлечена своим занятием, что не обращала никакого внимания на ржание лошади, привязанной к кольцу, вделанному в стену домика лесника. Девушка ждала, когда же наконец вернется домой ее отец-лесник, отправившийся осматривать лесопосадки, поврежденные ночью резким порывистым ветром, почти ураганом, вдобавок сопровождавшимся смерчем, прошедшим узкой полосой. Девушка пришила к куртке отца оторванные во время бури кожаные пуговицы, медленно и задумчиво подняла глаза; взор ее остановился на портрете ее матери, висевшем на стене. Картина в темной, почти черной раме с тоненьким золотисто-желтым ободком выделялась на сером фоне стены ярким пятном. Увы, девушка не помнила эту женщину, от которой она унаследовала строгое, серьезное выражение лица, иногда оживлявшееся какой-то недетски серьезной и в то же время мечтательной улыбкой, и загадочный взгляд больших глаз, взгляд, словно обращенный куда-то в вечность.