— «Счастливая охота» — удачное название для романа, как по-твоему? — спросила Клеманс.
— О ком ты думаешь?
— Как о ком? О Леони и Рене, графе Робере! Они одни сейчас представляют для меня интерес.
— А они тоже отправятся к мормонам?
— Что-то я тебя не понимаю…
— Оставь все и приди ко мне, моя чистейшая, моя невиннейшая, — прошептал я ей на ухо.
Сколько раз я слышал утверждение, что для автора считается дурным тоном обращаться напрямую к читателю прямо посредине повествования? Я уже вышел из того возраста, когда повинуются указаниям классного наставника, и я признаюсь в том, что никогда не проходил иной школы, кроме школы наслаждений, развлечений, удовольствий, собственных желаний, где я изучал науку избегать трудностей. Так вот, читатель, ты, наделенный великим терпением, чтобы читать мою писанину, ты, читающий эти строки, не хотел ли бы ты познать, сколь велико «Милосердие Августа» и сколь хороши любовные утехи, которыми одаривала меня «принадлежащая Огюсту Клеманс», моя Клеманс? Признайся же, читатель, тебе бы хотелось увидеть хотя бы отражение тех движений, что совершали наши тела, только отражение в большом зеркале, как бы увеличивавшем размеры нашей комнаты в Институте вдвое, не правда ли?
Я вспоминаю, как однажды в полдень оказался в темном мрачном парадном своего многоквартирного дома. Домовладелец, высокий, сухопарый, обычно сдержанный до бесстрастности, словно вечно застегнутый на все пуговицы тип с неизменной тростью, украшенной набалдашником в виде собачьей головы, стоял около своей квартиры и с высоты своего положения взирал на почтовые ящики. Я поздоровался с ним.
— А, господин Авринкур! Добрый день! Да, что-то я не вижу вашу бродяжку? Она теперь живет в другом месте? Вы расстались?
— Да нет, я несу ей почту из издательства.
Он посмотрел на толстую, раздувшуюся сумку, которую через несколько мгновений предстояло потрошить нам с Клеманс.
— Странная же у вас жизнь…
— Стоит мне только задуматься над этим вопросом, и тотчас же я понимаю, что не знаю никого, чью жизнь нельзя было бы назвать странной, — сухо бросил я.
— И однако же мне порой случается встать вечером у окна, после выпитой перед сном кружечки пива… знаете, у каждого свое снотворное… так вот, я облокачиваюсь на подоконник, смотрю вниз со второго этажа, размышляю, тем более что мыслительному процессу весьма способствуют темные фасады домов на противоположной стороне, а в особенности — граффити, которые постоянно появляются на стенах вновь благодаря крайнему небрежению муниципалитета, те самые граффити, «содержание» которых варьируется от политических лозунгов до откровенной похабщины, так вот, для меня эти размышления — целебное средство, нечто вроде укрепляющего, но иногда… иногда я, свесившись вниз и глядя на темную улицу, вдруг ощущаю, что восхищен и очарован. Послушайте, господин Авринкур, я полагаю, вы ошиблись относительно смысла слова «бродяжка», слетевшего с моих уст. Так вот, господин Авринкур, вы — один из моих лучших квартиросъемщиков, вы серьезны, вы всегда вносите плату накануне установленного срока, и я говорю с вами как благонамеренный гражданин с другим благонамеренным, добропорядочным гражданином. Знаете, господин Авринкур, появление Маргарет Стилтон, вашей подруги, утешило меня, развлекло, избавило от многих тревог. Я часто вижу, как вы по ночам выходите из дому и бродите по улице, читая эти настенные надписи. Случалось, что и мисс Стилтон кое-что к ним добавляла, используя не краску, а мел, то есть действовала она обдуманно, умышленно. Мне казалось, что вы пытались удержать ее от подобных поступков, но она всегда все делает так, как ей заблагорассудится. Мы не имеем над женщинами никакой власти, мы ничего не можем с ними поделать. «Отстань, говори что хочешь и сколько тебе угодно, но отстань, я все сделаю по-своему!» — вот что говорит женская душа. Друг мой, положите вашу сумку, мне кажется, она довольно тяжела. Я еще не закончил.