— Довольно давно мы приступили к осуществлению процесса распада, самоуничтожения, если говорить языком наших дипломатов, — произнес сын каким-то замогильным голосом. — Я поднимаю этот бокал прекрасного вина за ваше здоровье. Недорогое, доступное по цене вино, которое все же можно пить, сейчас еще продают в квартале Сент-Эсташ, но нам туда путь заказан. Дело в том, что там нашли зарезанным одного нашего приятеля; он играл там на так называемой музыкальной пиле. Это был человек, по природе своей чрезвычайно чувствительный, вплоть до странности, до чудачества, до сумасбродства, но… но позвольте мне представиться: Юрбен Рошфриз… Я умолчу об аристократических частицах, которые мы по праву могли бы ставить перед нашей фамилией, но я не хочу уподобляться всяким тщеславным выскочкам, покупающим подобные частицы на блошиных рынках истории… наша семья в отличие от них позволила этим частицам отпасть от нашей фамилии и затеряться. Так к кому же я имею честь и удовольствие обращаться с сей пространной речью?
— Я — Маргарет Стилтон, — сказала Клеманс.
— Это имя мне ничего не говорит…
— И мне тоже, — подхватил отец. — Стилтон — это сорт сыра, и мы обычно ели его на отдыхе во время псовой охоты, запивая глоточком портвейна…
— Но Стилтон — это ее псевдоним, а настоящее ее имя Клеманс Массер.
— А я так и думал! Я уже говорил себе, что при подобном сходстве вы не можете не быть кровными родственниками! Вы должны быть братом и сестрой, должны!
— Да вовсе нет, — возразила Клеманс, — мой друг Огюст Авринкур живет со мной, но в нашем с ним сожительстве нет никакого кровосмешения!
— Ну ладно, как бы там ни было, могу вам сказать одно, — промолвил Рошфриз-старший, — я обычно не замечаю людей, которые подходят к нам, чтобы послушать, как сын играет на рожке, но вас мы заметили, вас мы выделили из этого сборища черни, из этой толпы подонков, для которых наивысшее удовольствие составляет зрелище того, как нас гонит и преследует полиция.
— Где бы мы ни оказались, — подхватил сын, — даже на папертях церквей, происходит одно и то же: появляется полицейский и прогоняет нас… А у церквей священники, эти лукавые и коварные ханжи, сами доставляют себе удовольствие, вызывая полицию при втором призывном звуке моего рожка. Я подчеркиваю, при втором, так как третьего никогда не бывает, даже на папертях церквей в бедных приходах, где кюре бывают все же более милосердны…
— Не перебивай меня! — возмутился отец. — Давай все же соблюдать немногочисленные законы иерархии, которые еще у нас остались. Как же можно жить без иерархии? Мы жили и свободно дышали в мире, где каждый и всякий был на своем месте, где каждый и всякий подчинялся раз и навсегда установленному порядку, с уважением относясь к существующему положению дел и расположению фигур на иерархической лестнице, и так было вплоть до того дня, когда все рухнуло.
— Что же с вами случилось? — спросила Клеманс.
— Война, мадемуазель, всему виной война. Страну захватили немцы, в том числе и наше поместье. Один из штабов их армии располагался в нашем замке… так продолжалось четыре года… У моего отца в то время были лучшие егеря, загонщики, лошади и собаки, короче говоря, лучшая команда, участвующая в псовой охоте, и он предоставил всю свою свору в распоряжение немецкого аристократа, командующего армией, а тому от скуки взбрело в голову пригласить столь любезного хозяина принять участие в охоте на оленя. Они стали неразлучны… и погибли вместе, в тот вечер, когда у нас был праздничный ужин… погибли от рук участников Движения Сопротивления. Тогда как раз был открыт сезон охоты на любого крупного зверя, и дежурный фельдфебель на кухне только успел отрезать куски у зажаренного на вертеле оленя, когда моя жена, недавно подарившая мне сына, вот этого самого сына, что вы видите перед собой, моя жена, едва успевшая оправиться от родов, попросила меня сходить в дальнее крыло замка, отведенное нам, и посмотреть, крепко ли спит малыш. Это-то нас с ним и спасло… раздался оглушительный взрыв, вверх взметнулось пламя… Я унес ребенка на соседний хутор. От нашего замка и от членов нашей семьи не осталось ничего… а от псарни тоже почти ничего не осталось, лишь голый остов и обгоревшие скелеты собак… На протяжении нескольких дней я бесцельно бродил по окрестным полям, где от меня бросались врассыпную враз одичавшие куры, как вдруг увидел, что прямо на меня движется со стороны моря первая волна танков только что высадившихся на побережье Франции союзников. Меня арестовали, и я предстал перед наспех сформированным органом правосудия, но на заседании этого импровизированного суда все увидели, что я непригоден к какой-либо военной службе, потому что у меня помутился разум. Судьба указывает нам, какой путь следует избрать, какой дорогой следовать. Притворяться сумасшедшим — самый лучший выбор, поверьте, к тому же существует опасность самому уверовать в свое собственное безумие. Итак, перст судьбы указал мне на мой путь: я должен был бродить по городским улицам и взывать к жалости прохожих, я должен был повествовать о пережитых мной несчастьях и испытанной боли, а мое дитя должно было вертеться у моих ног. Иногда я пел, иногда играл на рожке, но с возрастом дыхание у меня стало сбиваться, я обессилел и передал рожок сыну.