При этих словах Береника, слушавшая свою пылкую дочь с краской на лице, перебила её, сказав с некоторой опаской, но убеждённо:
— Я знаю, что теперь принято говорить, будто Клеопатра законная супруга Антония в глазах египтян и по их обычаю; знаю, что вы оба не согласны со мной. Но ведь Клеопатра гречанка, стало быть… Вечные боги!.. Можно её пожалеть; но брак — святое дело, и я не могу сказать ничего против Октавии. Она воспитывает и лелеет детей неверного мужа от его первого брака с Фульвией, а ведь, в сущности, какое ей до них дело? А как она старается уладить всё, что может повредить ему — ему, который сделался её врагом! Вряд ли какая-нибудь женщина в Александрии горячее, чем я, молит богов о победе Клеопатры и её друга над Октавианом. Его холодный рассудок, как бы ни восхищался им брат, претит мне. Но когда я гляжу на портрет Октавии, на это чудное, прекрасное, целомудренное, истинно благородное лицо, на это зеркало женской непорочности…
— Можешь им любоваться, — перебил Архибий, слегка прикасаясь к её руке, — только советую тебе повесить этот портрет где-нибудь в укромном месте и высказывать вслух своё мнение об Октавии только брату да такому надёжному другу, как я. Если мы победим, тогда, пожалуй, если же нет… однако вестник что-то замешкался…
Барина снова попросила его воспользоваться свободным временем и рассказать о царице. Она сама только однажды имела счастье обратить на себя её внимание на празднике Адониса. Клеопатра подошла к ней и поблагодарила за пение. Царица сказала всего несколько слов, но таким голосом, который проник в сердце Барины и точно приковал её к царице невидимыми нитями. При этом их взгляды встретились, и в первую минуту Барине захотелось прикоснуться губами хотя бы к краю платья своей царственной собеседницы, но тут же ею овладело такое чувство, будто из прекраснейшего цветка показалось жало ядовитой змеи…
Тут Архибий перебил Барину, заметив, что, насколько он припоминает, Антоний подошёл к ней после пения вместе с царицей и что Клеопатре не чужды женские слабости.
— Ревность? — удивилась Барина. — Я никогда не доходила до такого тщеславия, чтобы вообразить что-нибудь подобное! Я подумала только, что Алексас, брат Филострата, настроил её против меня. Он ненавидит меня так же, как и мой бывший муж, потому что я… Но всё это так низко и отвратительно, что я не хочу портить себе настроение. Как бы то ни было, моё подозрение, что Алексас очернил меня перед царицей, не лишено основания. Он хитёр, как и его брат, и, втеревшись в доверие к Антонию, имеет возможность часто встречаться с Клеопатрой. Он отправился вместе с ними на войну.
— Я слишком поздно узнал об этом, притом же я ничего не значу в сравнении с Антонием, — заметил Архибий.
— Но я-то, естественно, обеспокоена, что царица явно настроена против меня. Во всяком случае, я заметила в её взгляде что-то враждебное, что оттолкнуло меня от неё, хотя сначала я стремилась к ней всем сердцем.
— И если бы другой не вмешался в отношения между вами, — прибавил Архибий, — ты бы уже не смогла расстаться с ней!.. Когда я в первый раз увидел её, то и сам был совсем ребёнком, а ей, как я уже сказал, было восемь лет.
Барина благодарно кивнула ему, принесла матери веретено, подлила воды в кружку с вином и сначала спокойно расположилась на подушках, потом слегка приподнялась и вся обратилась в слух, опершись локтями на колени и положив подбородок на руки.
— Вы знаете мой загородный дом в Канопе? — начал Архибий. — Сначала это был летний дворец царской фамилии. С тех пор как мы в нём поселились, там почти всё осталось по-прежнему. Даже сад не изменился. Он полон тенистыми старыми деревьями. Придворный врач Олимп выбрал этот уголок для царских детей, порученных попечениям моего отца. В Александрии в то время было неспокойно, так как Рим уже довлел над нами, точно злой рок, хотя ещё не признавал завещания, в котором злополучный Александр отказывал ему Египет, точно какое-нибудь поместье или раба.