Итак, скорее всего, Клеопатра, несмотря на многогранность своего дарования, в те недели проводила чисто стратегический анализ ситуации, совершенно не учитывая ее культурные аспекты. И эта кардинальная ошибка не имеющего себе равных игрока может привести нас лишь к одному выводу: когда горстка злоумышленников решает убить человека, им — сколь бы глупыми и неумелыми они ни были, — как правило, удается осуществить свой замысел; тупая, животная ненависть чаще всего одерживает победу именно над самыми светлыми, утонченными умами. И все же трудно понять, почему царица вовремя не предупредила Цезаря.
К несчастью, у нас нет никакой зацепки, позволяющей ответить на этот вопрос. Документы упорно молчат. Тотальная амнезия. От всего, что происходило в канун трагедии, История сохранила только дурные предчувствия Кальпурнии, да еще воспоминание о дверях и ставнях в доме Цезаря, которые непрерывно хлопали в безветренной ночи.
Наконец, Юлий Цезарь на протяжении всех этих последних недель вел жизнь одинокою мужчины. Делился ли он с Клеопатрой подробностями тех тонких маневров, посредством которых день за днем укреплял свою власть над сенатом? Нет, конечно, — и уж тем более не рассказывал ей о неприятных инцидентах, связанных с его последними публичными появлениями. По его мнению, это были чисто римские дела, а ведь он и в Александрии не вмешивался в дворцовые интриги, считая их личным делом своей молодой любовницы.
Кроме того, в те дни февраля и начала марта Цезарь чувствовал: что-то в Риме от него ускользает; настроения толпы слишком переменчивы, зависят от каких-то подводных течений, над которыми он не властен. Но стал ли бы этот римлянин поверять свои сомнения женщине, к тому же иностранке? Да, конечно, она оставалась его любовницей и матерью его сына, делила с ним его мечту. Но ведь она, как и он, гордилась собой, радовалась, что не уступает ему в силе, и могла взять верх над своим партнером при первом проявлении его слабости. И, следует подчеркнуть, это была молодая женщина, на тридцать лет моложе его, энергичная и здоровая — тогда как император уже чувствовал, что собственное тело изменяет ему.
Повторяющиеся головокружения, боли в суставах, судороги, которые отравляли краткие часы его сна, — в ту пору конца зимы болезни Цезаря, казалось, умножились. Однако у нас нет никаких свидетельств о том, что он кому-то жаловался на свои недомогания. Свою феноменальную экспедицию против парфян, самую рискованную за всю карьеру, он готовил так, как будто ему было двадцать лет. А когда болел, разыгрывал перед близкими обычную комедию эпилепсии — «священного недуга», указывающего на то, что в бренное человеческое тело вселился бог. И тем не менее Цезарь не мог не спрашивать себя: сколько еще времени он будет в силах разыгрывать эту пантомиму? Что станет с его величием, до сего дня неприкосновенным, если он внезапно умрет от какой-нибудь банальной болезни? И если ему суждено скончаться в своей постели, то не лучше ли, чтобы это случилось, как с Александром, в Вавилоне — или где-нибудь еще дальше, в глубине безымянных степей (и тогда этот недостойный Цезаря конец легко можно будет выдать за героическую смерть)?
А ведь император был поражен еще одной, гораздо более серьезной болезнью — из тех, в существовании коих люди его склада не признаются даже самим себе. Сколько бы он ни говорил, что соскучился по рукопашной схватке, сколько бы ни мечтал о войнах, сражениях, завоеваниях, реван-шах, которые сделают его владыкой всего мира, на самом деле Цезарь устал. Несколько месяцев назад в разговоре с близкими он как-то вскользь заметил, что уже получил от жизни все. Более того: его при жизни почитали как бога; его, который не верил в богов и ничего ни от кого не ждал — разве что от потомства. То есть от смерти.
И еще — изоляция человека, облеченного властью, возрастающая по мере того, как он приближается к вершинам славы, прежде даже не представимым; одиночество мужчины, который всегда одерживал победы, но вдруг почувствовал, что начинает стареть…
Тогда как она, Клеопатра, в эти дни, когда созревают зерна будущего несчастья, — в полном расцвете своих двадцати шести лет. Она счастлива, потому что прижимает к груди ребенка, сына, который подхватит ее мечту, — ее и своего отца. В эти дни начала марта, после стольких месяцев, проведенных в городе, которым овладели темные силы, она, несомненно, думает только о весне, о том, что скоро море откроется для навигации, о солнце Египта, о сверкающем мраморе Александрии. И даже если она предупредила своего возлюбленного о грозящих ему опасностях, то через три дня после их последней встречи наверняка забыла о том, что он не бессмертен.