Вывод напрашивается сам собой: если, вместо того чтобы вернуться в Александрию, царица Египта через три недели после погребения Цезаря все еще находится в Риме, значит, ее удерживают там какие-то важные соображения. В условиях политической неразберихи никто за нею не следит. Никто, кроме одного человека, который в предшествующие месяцы, проводя долгие вечера в Трастевере, не мог устоять перед чарами ее культуры, молодости, обаяния и презрительной иронии: кроме старого лиса Цицерона.
Если верить ему (а он не формулирует свою мысль прямо, но она легко прочитывается между строк, потому что Цицерон говорит о царице — даже после ее отъезда — только в уклончивых и двусмысленных выражениях), Клеопатра представляла для Города скрытую угрозу. Он никогда не уточняет характер этой угрозы, ибо последняя, как и убийство Цезаря, по сути есть infandum — нечто, не передаваемое словами. Однако ни один документ не подтверждает того, что Клеопатра тогда занималась какими-то интригами. Чем же было опасно для Рима это затянувшееся пребывание иностранной царицы?
Никакой загадки здесь нет: в этоц женщине, еще недавно так больно задевавшей его тайные слабости, оратор теперь видит мать ребенка, который, повзрослев, возможно, отмстит Бруту, — и еще политика, достаточно талантливого, чтобы в нынешние тревожные дни склонить чашу весов в пользу ненавистной ему партии. Тем более что, согласно не поддающимся проверке новым слухам, она опять беременна от Цезаря. Предполагаемый второй ребенок Клеопатры беспокоит Цицерона не сам по себе, а с точки зрения той выгоды, которую столь амбициозная и способная женщина может извлечь из своего материнства: она наверняка попытается возродить великий проект Цезаря — проект создания универсальной монархии.
И старый пройдоха прав. В сгущающихся над Римом сумерках только он один ясно видит: Клеопатра принадлежит к числу тех, кто, однажды решив осуществить свою мечту, уже никогда от нее не отречется. И если она осталась в Риме, вместо того чтобы поспешить домой, куда, казалось бы, все ее призывает, значит, она ищет способа приблизиться к своей цели.
Ищет что-то — или кого-то.
Антония? Это исключено. В первые часы после убийства он думал только о том, как спасти собственную шкуру. Он чуял опасность и не верил Бруту, который заявил, что месть не распространится на сторонников Цезаря.
Как только Антоний услышал, стоя у крыльца курии, новость об убийстве, он бросился бежать по прямым улицам, примыкающим к Форуму. В первом же переулке он, словно герой плохого романа, сорвал тунику с какого-то раба, поспешно напялил ее на себя, опустил капюшон на лицо и, наконец добравшись до дома приятеля, забаррикадировался изнутри.
Целый день он провалялся в прострации, не в силах шевельнуться, проронить слово, — как человек, которого ударила молния; а главное, был совершенно не в состоянии принять хоть какое-то решение в самый ответственный момент, когда Рим погружался в хаос.
Сами заговорщики не имели плана действий на ближайшее будущее: как это ни парадоксально, все настолько привыкли полагаться на политическую дальновидность Цезаря, единолично распоряжавшегося судьбами мира, что убийцы и не заглядывали вперед дальше его смерти… Как только первое оцепенение прошло, народ собрался на Форуме и потребовал у них отчета. «Освободители» — так называли себя сами заговорщики — испугались и поднялись на Капитолий. Долабелла, хотя и был старым боевым товарищем Цезаря, присоединился к ним; и если бы Лепиду не хватило хладнокровия вызвать на Форум солдат, чтобы они сдерживали возмущенную толпу, римляне взяли бы штурмом священный холм и прикончили убийц.
Итак, резни удалось избежать. Известие ли об инициативе Лепида вырвало Антония в ту опасную ночь из состояния прострации? Во всяком случае, едва услышав новость, он пробудился от летаргического сна и за несколько часов, проявив виртуозную ловкость, сумел взять ситуацию в свои руки. Он, например, вступил в переговоры с Брутом и в знак своей доброй воли отправил к нему в качестве заложника собственного сына — ребенка, которому еще не исполнилось и года. Сенаторы единодушно одобрили его предложение о проведении на следующий день заседания в храме Земли.
К Антонию явно вернулось самообладание: прежде чем произнести свои умиротворяющие речи перед убийцами, он тайно отправил гонцов к ветеранам Цезаря, рассеянным по всей Италии, призывая их как можно скорее вернуться в Город. С согласия Кальпурнии и ее отца, которые видели в нем единственного военного, способного отмстить за Цезаря, он также перенес в свой дом шкатулку с деньгами императора — подлинное золотое дно. И, что еще более важно, забрал все его архивы, в том числе и документы, касающиеся парфянского похода.