Ведь, собственно, ничего не происходило, ничто не становилось более ясным. Напротив, по мере того как проходили часы и дни (а всеобщее бурление продолжалось), ситуация делалась все более запутанной. Еще когда горел костер диктатора, сотни римлян, вооружившись щипцами, выхватывали из него головни и потом поджигали дома заговорщиков. Целые кварталы Рима оказались под угрозой пожара, пришлось посылать туда солдат. Той ночью разгневанная толпа растерзала несчастного[85], вся вина которого заключалась в том, что он был однофамильцем одного из заговорщиков.
Антоний, казалось, оставался хозяином ситуации; несомненно, именно он разрешил Клеопатре продлить ее пребывание на вилле Цезаря. Поскольку архивы Цезаря находились у него, он единолично решал все вопросы: назначал новых сенаторов, освобождал пленных, возвращал в город тех из ссыльных, кому благоволил, редактировал, как ему было удобно, тексты законов и погашал свои огромные долги за счет денег из шкатулки диктатора, которую так неосторожно доверила ему Кальпурния.
Эти его действия не могли шокировать Клеопатру: в ее семье властью всегда распоряжались именно так. Но тогда почему через каких-то двадцать дней она внезапно решила отплыть в Александрию? Из Египта не поступало никаких неприятных известий. Что касается Рима, то там ситуация словно застыла: Антоний продолжал этим пользоваться к своей выгоде, но никто не возмущался его поведением, не было даже слухов. Если не считать разговоров о письме, прибывшем из далекой Иллирии: об ответе Октавиана на послания родичей, призывавших его отказаться от наследства Цезаря. Поразмышляв несколько дней, Октавиан прислал свой ответ — строку из «Илиады», из того знаменитого места, где Ахилл прерывает жалобы своей матери Фетиды, заявляя, что хочет отомстить, пусть даже ценой собственной смерти, за гибель Патрокла: «О, да умру я теперь же, когда не дано мне и друга / Спасти от убийцы!»[86]
Через своих шпионов Клеопатра, несомненно, узнала, что Октавиан уже отправился в путь и скоро будет в Риме. Конечно, Антоний, как и Цицерон, как и все римские политические деятели, считал его недоноском, ничтожной пешкой, которую ликвидируют при первой возможности. Однако суждение Клеопатры было иным: разве сама она не принадлежала к числу тех, от кого ничего не ждут? В ней тоже никто не видел будущую наследницу трона, и если Октавиану, скромно державшемуся в тени Цезаря, доводилось посещать виллу в Трастевере, она не могла не заметить его проницательных глаз и замкнутого лица.
Поэтому в середине апреля, услышав, что Октавиан, еще только двигаясь к Риму, уже требует от сопровождающих, чтобы они называли его Цезарем, она должна была вспомнить альфу и омегу поведения Птолемеев, законы египетского двора: следует остерегаться змей, особенно если они маленькие. И она приказала своим морякам поднять паруса: ибо рассуждала как мать, как гречанка, как царевна из дома Лагидов — и как наследница Александра.
В данный момент судьба Цезаря, казалось ей, вновь совпала с историей македонского завоевателя: объединитель мира умер, не успев завершить свой труд; и, прежде чем остынет пепел погребального костра, наследники вступят в борьбу за его наследство. Они не могут расчленить его тело, но будут рвать на куски, дробить завоеванные им земли, и горе тому, кто станет на пути у их армий…
Значит, прежде чем начнется резня, надо скрыться. Бежать от инфернального круга вендетт, забыть свою поверженную мечту, сделать ответный ход быстро и уверенно, спасти то, что еще можно спасти, защитить свое главное достояние — Египет, свое царство, ключ ко всему Востоку. И своего сына.
Между тем с гор угрюмой Этрурии пришло и распространилось по Риму новое предсказание, весьма зловещее, но которое считалось правдивым, потому что вышло из уст старейшего прорицателя: «Возрождается монархия древних времен. Все римляне будут низведены до положения рабов — кроме одного».
Кто именно станет счастливым победителем, прорицатель не сказал; однако на улицах Города плебеи уже шептались о том, что на всех, кто так или иначе был замешан в убийстве Цезаря, обрушится беспощадная месть богов.
85
Поэта Гая Гельвия Цинну, которого приняли за Луция Корнелия Цинну. См.: Плутарх. Сравнительные жизнеописания. Брут (пер. В. Петуховой), 20.