Из всего выводка змей остались только Арсиноя и она. Рано или поздно одна сестра попытается избавиться от другой. А пока все преимущества у Клеопатры.
Условности требуют, чтобы она публично продемонстрировала новый династический расклад — для этого и нужны длинные и странные цепочки титулов, которые представляют собой политические декларации. Своей новой титулатурой Клеопатра хочет сказать, что считает себя связанной с родом Лагидов только через покойного Флейтиста и своего сына-метиса; в титулатуре ребенка-фараона, которую она меняет одновременно со своей, более настоятельно, чем когда-либо прежде, подчеркивается его происхождение: «Птолемей-Цезарь, Бог, любящий своего отца и свою мать».
Полагает ли она, что имя Цезаря, уже ставшее магическим, испугает Арсиною и ее агентов? Или думает прежде всего о том, что наследство Цезаря должно достаться ее сыну, а не Октавиану? Несомненно, и то и другое сразу; и в любом случае тот, кто принадлежит к роду Лагидов, никогда не знает покоя: его всегда гложет какая-нибудь давняя обида, злоба, которая должна быть утолена. Очевидно одно: титул, который Клеопатра дала своему сыну, означал, что рано или поздно мальчику предстоит сыграть роль Хора-Мстителя; а чтобы это дошло до всех, царица, в те первые месяцы, когда вновь стала вести жизнь фараона, повелела изготовить для верхнеегипетских храмов несколько барельефов, изображавших Цезариона как бога-сокола.
Тем не менее царица не забыла и о мире людей. Александрийская война и перипетии истории семьи — политические интриги, в которых, один за другим, все более увязали Пузырь, Клеопатра-Супруга, Шкваржа, Сын потаскухи, Стручечник, Береника и Флейтист, — всегда присутствовали в ее памяти. Она извлекла урок из ошибок своих предшественников: в том, что касается вопросов наследования, владыки Александрии уже не могут избежать вмешательства Рима. Да, им еще позволяют убивать — но и на это, как и на все остальное, они должны получить санкцию сената. Клеопатра, ясное дело, велела отравить своего брата. Однако это еще не значит, что она обеспечила легитимность своего сына как фараона. Если она не сделает так, чтобы Рим признал его права, Арсиноя пробудится от своей спячки, и тогда дни царицы, как и дни ее ребенка, будут сочтены.
Клеопатра сумела-таки, с помощью каких-то опытных посредников, добиться от сената официального признания совершенного ею государственного переворота. Вопрос о том, чтобы она сама вернулась для переговоров в город на семи холмах, даже не стоял: как и предсказывал старый этрусский прорицатель, Рим стал добычей сил хаоса. Роли новых Ромула и Рема взяли на себя Антоний и Октавиан; этот последний за несколько месяцев показал себя гораздо более опасным противником, чем можно было предположить. С дерзостью и жестокостью, удивительных для его возраста, он отстоял свое право на наследство Цезаря. Как бы это ни злило убийц диктатора, он носил его имя и, что еще удивительнее, задирал голову перед Антонием, хотя тот был старше Октавиана на двадцать лет. Едва появившись в Риме, Октавиан потребовал, чтобы Антоний вернул ему имущество императора — и представил отчет о переговорах, которые вел с Брутом и Кассием после мартовских ид.
После нескольких бурных недель, в течение которых отношения между Антонием и Октавианом несколько раз доходили до грани открытого столкновения, Антоний был вынужден признать, что с этим дохляком необходимо считаться: он уже знал о власти все, обладая превосходным инстинктом (как и Клеопатра). Октавиан (так же, как египетская царица) любил власть. Расчетливый политик, умеющий очаровывать людей, он мгновенно извлек всю возможную выгоду из имени Цезаря и оставшегося после него состояния. С помощью разных тонких уловок (как сделала бы она сама) он выполнил обещание Цезаря и выплатил римлянам причитающиеся по завещанию суммы. Благодаря этому он за очень короткое время приобрел поддержку народа и (еще одна удача дебютанта) вскоре привлек на свою сторону двух талантливейших людей: Агриппу, адмирала и несравненного стратега, и молодого этруска Мецената, денди, питавшего страсть к произведениям искусства, настолько утонченного и образованного, что если он встречался с Клеопатрой, то наверняка ее не забыл (тем более что сам принадлежал к царскому роду). Однако в те хаотические дни Октавиан приблизил к себе этруска не из-за того, что последний культивировал все прекрасное, а из соображений чистого прагматизма: во всем Риме не было лучшего посредника или более коварного игрока, чем Меценат, этот гений по части сбора информации. От его внимания не ускользала ни одна альковная тайна, ни один слух о заговоре; Меценат обладал врожденным литературным вкусом и чутьем полицейской ищейки.