Невозможно забыть его греческий язык: он cмакует эллинские слова словно дорогое вино. И в этом смысле похож, как близнец, на Клеопатру.
Он тоже наблюдал за ней, слушал ее. Но между ними сохранялась дистанция. Во-первых, потому что царица была любовницей Цезаря, а Антоний тогда обожал свою жену, Фульвию, и шел у нее на поводу во всем, если не считать его повторяющихся оргий. Во-вторых, потому что Клеопатра знала: Цезарь не может положиться на Антония из-за его распущенности. И, как и ее возлюбленный, не питала к этому гуляке ни малейшего доверия; Антоний, со своей стороны, тоже не доверял царице.
После мартовских ид их союз был продиктован чисто тактическими соображениями: оба считали, что все средства хороши, лишь бы не подпустить к власти Октавиана. Но как только Клеопатра почуяла опасность, она бежала из Рима.
В общем, это были два хищных зверя, не выпускавшие друг друга из виду. Порой, конечно, они встречались, прикидывались безобидными, но один из них всегда отчетливо сознавал силу и ненасытность другого.
Потом Клеопатра вернулась в Египет. Несмотря на разделявшее их теперь расстояние, игра продолжалась; тем не менее время незаметно подкидывало козыри царице: вынужденный громить своих врагов с трибуны Форума или гоняться за ними по дорогам Италии и в других странах, непрерывно конфликтовавший с Октавианом, Цицероном, Лепидом, Брутом, Кассием и сенатом (не говоря уже о попойках и периодических встрясках, которые устраивала ему жена, эта женщина-вулкан), Антоний постоянно был по уши в делах. А значит, не имел времени для размышлений. Тогда как Клеопатра в эти два траурных года могла и думать, и вспоминать; а благодаря сети преданных ей агентов продолжала накапливать — месяц за месяцем, неделю за неделей — свое единственное истинное богатство: капитал наблюдений.
Итак, из двух хищных зверей один предвидел, что другой вскоре объявится на его территории. Как и когда это произойдет, Клеопатра еще не знала. Но зато была уверена, что на сей раз не останется в стороне, будет играть очень осторожно и обязательно победит.
А пока ей не остается ничего иного, как молчать, ждать. Да и зачем ей что-то предпринимать? Антоний, опьяненный своей победой, сейчас, более чем когда-либо прежде, ищет забвения в греческих словах и винах, увлечен Востоком — в одиночестве поглощает предназначенную для него приманку.
Ближе к началу зимы, через два месяца после битвы при Филиппах, Клеопатра должна была почувствовать, что решающий момент наступит очень скоро: Антоний, как она узнала, находился в Афинах, где очаровал всех своей любовью к гимнастическим состязаниям и спорам ораторов, которые почти никогда не прекращались под портиками агоры.
Для нее в этом не было ничего удивительного; еще со времен их встреч в садах Трастевере она знала, на что способен Антоний, и догадывалась, какими сомнительными методами он завоевывал расположение афинян: наверняка повторял им свою старую песню о том, что происходит не от грубых мужланов, которые были родоначальниками лучших римских семей, а имеет несравненно более благородную кровь, ибо является прямым потомком Геркулеса по линии одного из сыновей древнего героя, Антона (отсюда и имя его семьи — Антонии).
И, как всегда, на фоне толпы солдафонов, которых он вечно таскал за собой в гимнасии, Антоний смотрелся еще более эффектно: развитые бицепсы, широкая грудь, мускулы — от шеи и далее вниз, — могучие, как у быка, ягодицы без грамма лишнего жира, сильные икры, не говоря уже о том, что он на две головы выше обычных смертных; и этот его нос с горбинкой, в точности как у победителя немейского льва, и та же, как у того, манера есть, целоваться, испражняться… И потом, кажется, будто он, как некогда Геркулес, за одну жизнь прожил несколько жизней, столько было у него испытаний, осад, военных кампаний, столько покоренных лесов и пустынь, столько уничтоженных врагов, никому неизвестных и знаменитых — Верцингеториг, Цицерон, Брут, Кассий… Наконец, он отмстил за Цезаря и задушил гидру гражданской войны.
Но в ту зиму Антоний уже не удовлетворялся тем, чтобы красоваться в гимнасиях. Его часто видели на площадях, где греки привыкли говорить обо всем на свете: о погоде и о быстротечности времени, о ценах на всевозможные вещи и о вещах, которые не имеют цены, — например, об истине или о красоте; и там он производил такое же сильное впечатление на окружающих, как когда напрягал свои смазанные маслом мускулы в полумраке спортивных залов.
Афиняне замечали его рослую фигуру издалека и, когда видели, что он принимает торжественную позу и собирается произнести речь, поступали так, как с незапамятных времен ведут себя все греки, когда чужестранцы пытаются им доказать, что владеют ораторским искусством лучше, чем они: улыбались и прерывали свои беседы, чтобы послушать наглеца. Просто чтобы развлечься, чтобы посмотреть, как далеко он зайдет в своем самомнении.