Однако на сей раз чужеземец одержал верх: афинян, этих непревзойденных экспертов по части приемов красноречия и театральных жестов, Антоний околдовал точно так же, как римлян у погребального костра Цезаря.
Во-первых, потому что этот человек, который строил из себя красавца, и в самом деле был красив, причем не только из-за своего роста и мускулатуры, — он имел также правильные, благородные черты лица. И Антоний это знал (позиция вполне нормальная с точки зрения афинских эстетов): чтобы еще более усилить свое сходство с Геркулесом, он отрастил бороду и стал одеваться на греческий манер, что удивительно ему шло. Кроме того, он в совершенстве владел всеми тонкостями эллинистической риторики. Конечно, он излишне украшал свою речь, пользовался сложными оборотами, как делают на Востоке, но ведь следует учитывать, что учился он, несомненно, у ораторов из Эфеса или с Родоса. Но самым удивительным было другое. Впервые они видели римлянина, который знал греческую культуру изнутри, постиг ее чувствами, а не головой. Пропустил через свое сердце, а не вызубрил наизусть. Для Антония греческий мир стал родным. Как бывает, когда принимают в свою семью друга. Или усыновляют ребенка.
Когда он говорил по-гречески, в этом участвовало все его тело, каждый мускул: стоило ему, к примеру, произнести слово таласса[93], и окружающим чудилось, как при чтении «Одиссеи», будто они воочию видят винноцветное море и пробегающие мимо борта острова Эгеиды. Когда с его губ слетали слова немесис или гюбрис[94], казалось, все мстительное безумство великих трагиков внезапно воплощалось в это тело колосса; а когда он заговаривал о логосе, легко было представить, что вернулись времена, когда Платон или Аристотель рассуждали на агоре о разумности языка и о языке разума. Когда же пьяный в стельку Антоний появлялся на улицах в обнимку с девами и без умолку рассказывал всякие непристойности, он выглядел в точности как Аристофан, сопровождаемый толпой актеров (те тоже были постоянно перепачканы виноградом, воняли, как козлы, и смущали добрый народ невообразимыми сальностями). Греция — страна, где едят оливки, майоран, кресс-салат, зажатый между двумя ломтями хлеба, жареных осьминогов, посыпанный луком творог; старая Эллада коз, пастушеских дудочек, пустошей, спрятанных в горах священных источников, дев с тяжелыми бедрами, бедных хижин, но также вечного страха перед змеями, землетрясениями, убийственными морскими штормами, слепотой, которой люди заболевают из-за невыносимого блеска мрамора (а все подобные ужасы обычно случаются среди бела дня, приходят нежданно и приносят смерть), — эта подлинная Греция жилкой билась в висках Антония, трепетала в его широкой груди, кипела в его крови и сперме; вот почему его речь так околдовывала других людей, была столь неотразима. И, несомненно, по той же причине афиняне, когда Антоний попросил, чтобы они посвятили его в самый странный из своих культов — элевсинские мистерии, не смогли ему отказать.
Последняя новость насторожила Клеопатру: чего ищет красавец Антоний в населенном змеями логове Богини-Матери; какое опьянение, более сильное, чем то, что бывает от вина, какая тайная болезнь заставляют его молить богиню о спасении в тот самый миг, когда он достиг вершины славы?
Может быть, в эпоху надежд на новое возрождение его преследует та же тоска, какую познали многие мужчины в разных концах Средиземноморья, — желание молиться дарующим утешение улыбчивым полногрудым богиням, которые, как им хочется верить, излечивают душевные и телесные недуги? Это, вне всякого сомнения, так: ведь сам Антоний рассказывал, что испытывает те же страхи, какие некогда терзали героев, являющихся для него образцом, — поэтому и пьет ночи напролет.
Очевидно, что этот человек, переживающий апогей славы, какой-то частью своего естества неудержимо стремится к бездне. Он жаждет взрыва, страдания — как необходимой стадии на пути к невиданному прежде блаженству. Легендарные греки, перед которыми он преклоняется и судьбе которых завидует, — Дионис, Орфей, Геракл — все умерли страшной, насильственной смертью, были разорваны на куски или погублены разъяренными женщинами, прошли через чудовищные потрясения, связанные с женским желанием и женским гневом, и только благодаря этому обрели высшее счастье: бессмертие.