Тогда как другая женщина, несмотря на все усилия Антония, сумела произвести на свет только девочку, жалкого сосунка женского пола — вместо Спасителя мира, которого обещали римлянам всякие шарлатаны и горе-прорицатели…
Но бесполезно даже мечтать о том, что Антонию когда-нибудь наскучит его римлянка: Октавия не хуже, чем сама Клеопатра, умеет вести изысканные беседы, знает, в какие моменты лучше молчать и в какие говорить. Наконец, она страстно влюблена в Восток, как и Антоний. Впрочем, она любит все, что любит он. То есть, иными словами, любит его. А он — он тоже ее любит.
Значит, ночами, перед тем как уснуть в ее объятиях, Антоний рассказывает ей о том, что узнал в Александрии, повторяет ей фразы самой Клеопатры — о чудесах, коими соблазняла его царица, о странах, обильных золотом, которые простираются по ту сторону степей, о жемчужных реках, сбегающих с гор Индии; он обещает победить парфян, чтобы окутать ее шелками — теми самыми шелками, которые так любил срывать с Клеопатры в прежние, пьяные александрийские ночи…
Нет, их союз невозможен: Октавия — женщина разумная, разумная во всем. У нее есть чувство меры, она всегда обдумывает свои поступки, правильно оценивает вещи. А ни одной женщине еще никогда не удавалось изменить мужчину — по крайней мере надолго. Даже если римлянка сумела на мгновение открыть перед беспокойной душой Антония врата умиротворения, предложив ему вместо алкоголя свою нежность — этот мед, которого ему никогда прежде не доводилось отведать, — все равно, он не создан для счастья. Ибо жажда безмерного, желание во всем нарушать все формы и границы (короче говоря, его безумие) не могли перестать цреследовать его только потому, что он встретил обаятельную женщину. И даже если в данный момент он кажется разумным и рассудительным, это не более чем очередная проходная роль; ибо есть всего лишь одна роль, которая всегда ему соответствовала: та, которую он играл в Александрии, та, которую считает своей и царица, — роль Неподражаемого.
Но этого Антоний не может сказать другой женщине. Она — римлянка, к тому же сестра Октавия. Он не посмеет. И как раз в этом заключается слабое место их союза: в том, что он не все может с ней разделить. В молчании, в страхе. В сгустке темного хаоса, который, несмотря на сияющее лицо Октавии и на яркое афинское солнце, сохранился в его душе.
Сюда и следует вбивать клин. Этим займется астролог.
А сейчас, этой бесполезной ночью, нужно заставить спрута ревности сложить щупальца. Затаиться в молчании, стать маленьким. Незаметным, но готовым в любое мгновение нанести удар. Потому что пощады, как всегда, не будет. Другая женщина от него не уйдет.
А Антоний ничего не видит. Ни того, что готовится на Востоке, ни того, что происходит на Западе. И маг ничего ему не говорит — оставил римлянина в его ослеплении.
В первую зиму своего пребывания в Афинах Антоний так и не смог выступить в поход против парфян, Октавиан призвал его на помощь: последний оставшийся в живых сын Помпея, обосновавшись на Сицилии, не переставал донимать его своими вылазками[99], и он был вынужден попросить зятя срочно прибыть в Брундизий. Октавиан, терзаемый болезненным страхом перед переворотом, прежде чем явиться на свидание, которое сам назначил, хотел в точности узнать, сколько воинов будут сопровождать его соперника. Поэтому сам он пока окопался где-то в стороне, а в порту собрал чудовищное количество военного снаряжения — все, что ему удалось найти.
Антоний, не застав Октавиана на месте, был взбешен, но, хотя и с трудом, сдержал свои эмоции. Однако следующей ночью, когда он спал в палатке, на часового, который ее охранял, напал волк. В лагере никто не услышал шума; хищник сожрал несчастного солдата чуть ли не целиком — нетронутым осталось только его лицо.
Мы не знаем, приехал ли в Брундизий и астролог, но, во всяком случае, очевидно, что Антоний не забыл его предостережения: на следующее утро, обнаружив следы ночной драмы, он решил убраться отсюда подобру-поздорову, не дожидаясь Октавиана. Он вернулся в Афины, где опять занялся своим планом наступления на парфян.
99
«Секст Помпей, младший сын Помпея… организовал, по существу, морскую блокаду Италии и делал набеги на южное побережье. Он обладал большим флотом и деньгами (получаемыми пиратством) и принимал проскрибированных и беглых рабов. Его деятельность парализовала судоходство, и в Риме начался голод». История Европы. T. I. М., 1988. С. 480.