Тирс ли слишком открыто разыгрывал комедию, изображая из себя робкого влюбленного, или царица, в свою очередь, поддалась его очарованию, обрела новую надежду, дала ему понять, что, если он спасет ее детей, она сумеет его отблагодарить? Как бы то ни было, ситуация стала настолько двусмысленной, что Антоний, внезапно воспылав ревностью, приказал хорошенько высечь вольноотпущенника; потом, окровавленного, отослал его к Октавиану.
В результате все усилия, все надежды царицы оказались напрасными; между ней и Антонием, вероятно, произошла ссора, потому что он тут же пожалел о содеянном и отправил Октавиану письмо, в котором попытался оправдать свое поведение.
К сожалению, этот его поступок был еще более нелепым: он приказал избить Тирса потому, пишет Антоний с обычной своей прямотой, что молодой франт раздражал его своей заносчивостью и высокомерием; а в тех несчастливых обстоятельствах, в которых он, Антоний, ныне находится, любой пустяк выводит его из себя. И, еще раз обнаруживая свою слабость, он добавляет: «Впрочем, если ты сочтешь это оскорблением, то у тебя мой отпущенник Гиппарх, — высеки его как следует, и мы будем квиты»[120].
Фактически Антоний признался, что Октавиан держит его судьбу в своих руках. Царица пришла в отчаяние; но, как кажется, в тот момент ее больше тревожило уныние, вновь охватившее Антония, нежели будущее детей. Она уже смирилась с мыслью, что случится худшее — и с ними тоже. Говорят, что ее никогда не видели более влюбленной, более нежной; она стала вдвойне внимательной по отношению ко всем своим близким — но особенно по отношению к Антонию.
Дело в том, что в этом вихре празднеств она была единственной, кто уже заглянул в вечность. Она покорилась судьбе и знала, что ее дети умрут, как и их родители, — или отправятся в изгнание, далеко от блистающего золотом дворца, где прошло их детство. И тем не менее она продолжала играть свою роль; все оставались в уверенности, что жизнь для нее легка. Более того, она прилагала героические усилия, чтобы сделать жизнь приятной для всех, кто ее окружал: например, для Антулла, которому позволяла брать все, чего он пожелает, в царской сокровищнице[121]; а когда Антоний переживал очередной приступ страха, обвинял ее в предательстве или неверности, она с бесконечным терпением пыталась его успокоить. Всякий раз, когда он гневался на нее, она исчезала с его глаз (это почти мгновенно приводило его в чувство), а потом находила новое средство, чтобы одурманить его, отвлечь от печальных мыслей.
Так, очень скромно отметив свой собственный день рождения, в честь дня рождения мужа она устроила столь великолепный праздник, что он затмил своей роскошью все предыдущие; и, не удовлетворившись этим, после окончания банкета осыпала всех гостей такими дорогими подарками, что, как пишет Плутарх, «многие из приглашенных, явившись на пир бедняками, ушли богатыми»[122].
Клеопатра опять стала той молодой женщиной, которая во времена Цезаря умела смеяться надо всем на свете и заново изобретать жизнь; а между тем день за днем, посещая тюрьму, она продолжала свои эксперименты над ядами и змеями — и уже простилась с самым любимым из своих детей, Цезарионом, которого втайне отправила в пустыню, в сопровождении воспитателя и с частью царской казны: он должен был спуститься по Нилу до Коптоса, а потом караванным путем выйти к самому южному порту Красного моря, Беренике, сесть на корабль и отплыть в Индию, осуществив мечту своих родителей.
Теперь ей оставалось позаботиться о судьбе десятилетних Клеопатры-Луны и Александра-Солнца, а также младшего Птолемея, которому должно было скоро исполниться шесть. Но у царицы уже не было времени: с конца июля Октавиан перешел в наступление. Он хотел взять Египет в клещи, атаковать его сразу на двух фронтах: со стороны Ливии, куда двинулся флот под командованием друга Вергилия, поэта Галла, которому на суше должны были оказать поддержку легионы предателя Скарпа, и с востока, через Пелусий, при поддержке еще одного предателя, Ирода. Октавиан на этот раз сам выступил во главе своей армии; и, едва он появился в виду Пелусия, город пал.
В Александрии распространился новый слух: говорили, будто сама Клеопатра приказала начальнику гарнизона Пелусия сдаться без боя; будто, как и при Актии, она предпочла спасти себя, предала Антония, как до него предавала всех остальных; чтобы убедиться в этом, достаточно вспомнить все ее поступки за последние двадцать лет — когда возникла угроза утраты египетского трона, царица боролась за него, не останавливаясь ни перед чем.
121
Плутарх рассказывает о том, как маленький Антулл однажды подарил врачу Филоту всю дорогую посуду с пиршественного стола за одно удачное высказывание; раб, принесший эту посуду в дом растерявшегося гостя, сказал, что сын Антония может дарить, что хочет и кому хочет; а потом прибавил: «Но лучше послушайся меня и отдай нам все это обратно, а взамен возьми деньги, а то как бы отец не хватился какой-нибудь из вещей — ведь среди них есть старинные и тонкой работы». Там же, 28.