Множество александрийцев, раздираемых противоречивыми чувствами — страхом и желанием поскорее со всем этим покончить, — быстро собрались и выполнили его требование; и когда римлянин взгромоздился на помост, они в едином порыве простерлись перед ним ниц.
Октавиан, по своей привычке, обвел их холодным взглядом; потом, все с тем же высокомерным видом, сказал, что прощает их. Ради памяти Александра, уточнил он; и еще потому, что их город велик и красив. И, наконец, потому, что он хочет угодить своему другу, который здесь родился.
Он не мог бы более ясно выразить горожанам свое презрение. Затем он покинул гимнасий, вернулся к своим солдатам и отдал приказ умертвить Антулла, старшего сына Антония. Юноша попытался найти убежище возле статуи Цезаря, цеплялся за нее, взывал к манам Божественного Юлия. Октавиан ничего не пожелал слушать, и Антуллу тут же отрубили голову. Дальше император занялся лихорадочными поисками Цезариона. С этой целью он стал подкупать различных людей из дворца, послал по следам молодого человека самых опытных шпионов.
Другие дети, трое маленьких метисов, как кажется, его не интересовали; он оставил их на попечении воспитателей и пока ничего не менял в их образе жизни. Помимо Цезариона, чью голову он тоже желал непременно получить, его волновала только участь царицы, но по прямо противоположной причине: он боялся, что еще до триумфа, во время которого собирался провести ее по улицам Рима, она вновь попытается лишить себя жизни.
Ибо таков был Октавиан: ему хотелось давить, унижать своих врагов все больше и больше; его жажду мести ничто не могло утолить. А между тем ему удалось уничтожить Антония, и он, наконец, стал единственным владыкой Рима. Теперь, когда он завладел сокровищами Египтянки и точно знал, что, вернувшись домой, успокоит волнующиеся в Риме войска и голодный плебс, он низвел Египет до положения простой римской провинции — то есть добился того, чего до него не сумел добиться никто, даже Цезарь. Но он ничего не мог с собой поделать, всего этого ему было мало, ему требовалась царица — чтобы еще больше унизить ее перед тем, как убить.
И это желание мучило его до такой степени, что он волновался даже больше, чем накануне последней битвы с Антонием. Можно было подумать, что на него, нового владыку этого столь ненавистного и все же столь желанного для него города, вдруг напала орда демонов, вышедших из темных глубин его собственного естества, и что они толкают его к тому, чтобы он всецело отдался единственной радости, которую умел получать от жизни: к удовлетворению его природной жестокости.
Для начала он хочет увидеть ее, царицу, хочет созерцать ее несчастье.
Увидеть эту женщину, чье тело познал и оплодотворил его отец; отец волей собственного слова, который сделал его, Октавиана, тем, кто он есть сейчас, начертав грифелем пару строк на недолговечном воске.
Он хочет насладиться зрелищем этой побежденной плоти, которую когда-то (в лучшую пору ее юности) любил тот же самый человек, что проник и в его, Октавиана, тело — тело двенадцати-тринадцатилетнего мальчишки.
Хочет подарить себе возможность созерцать ее страдание, раны, которыми царица покрыла свое лицо и грудь, когда видела, как умирает тот, кого она сделала своим супругом, — Антоний.
Антоний, которого природа так зримо наделила всеми качествами великого полководца: силой, храбростью, атлетической красотой, способностью подчинять своей воле (не прилагая к этому никаких усилий) мужчин и женщин и внушать любовь к себе тем, кто ему подобен, щедростью и, наконец, высшим из всех благ — энтузиазмом, радостью. Ничего этого он, Октавиан, никогда не имел и не будет иметь. И именно поэтому все это уничтожит.
Он уже отдал приказ, чтобы в городе разрушили все, что напоминает о его сопернике: его статуи, мраморные архитектурные детали и даже самые маленькие стелы, надписанные его именем; потом то же сделают и с изображениями царицы: после смерти Клеопатры он сотрет ее упоминания на камнях. Однако все это — рутина, банальность: на протяжении многих веков победители в разных концах Средиземноморья (да и здесь, в Египте) осуществляли подобные акции. Ему, Октавиану, чтобы разделаться с Египтянкой, потребуется более долговечная, более утонченная месть, способная принести куда более сложное чувство удовлетворения.
Ибо, не испытав этого упоительного удовлетворения, Октавиан не сможет замкнуть круг своей судьбы: доказать самому себе, что он, хотя и не вышел из чресл Цезаря, достоин того, чтобы зажать в своем кулаке все обитаемые земли.