Противоречия между фараоном-супругом и кандидаткой в римские царицы достигают своего апогея. Если Антоний победит Октавиана, что делать ему с этой победой? Он овладеет Римом вместе с толпой своих приверженцев, которые ненавидят Клеопатру и начнутся гонки с препятствиями к почестям и должностям. Клеопатра при этом вряд ли что-нибудь потеряет. Она укрепится в Великом Египте, захватив попутно две-три новых области. Но можно ли себе представить, что римские сторонники Антония благосклонно посмотрят на самостоятельность Египта, на независимость восточных областей, столь чреватую опасностями для Рима? Клеопатра, подчиненная Риму, такая, какой она была при Цезаре, для них куда выгоднее. Если же Антоний вздумает вдруг отправиться вслед за царицей, если победив, он пожелает, чтоб эта победа пошла на пользу его восточной империи, то реальных выгод из этого его римские друзья не извлекут. Антонию предстоит сделать выбор чисто военного характера. Дать ли ему сражение на суше, как того добиваются его приверженцы-римляне или же схватиться на море, как того требует Клеопатра? Это она, Клеопатра, дает деньги, снабжает армию, и ее слово кое-что значит.
У царьков и владетелей полно меж тем своих забот. Опасаясь, что особых преимуществ им уже не добиться, и боясь, что Клеопатра, выпутавшись из затруднений, сделается несравненно сильнее, они перебегают во вражеский лагерь и изъявляют свою покорность Октавиану.
Да и римляне — а таких немало — совершают то же самое, да еще в тот момент, когда Антоний высказывается в пользу морского сражения. Среди них даже Домиций Агенобарб и Деллий, которые покидают своего военачальника накануне битвы, и, надо полагать, оба раскрывают при этом последние планы Антония Октавиану. Впрочем, хронология большинства эпизодов туманна, и порой непонятно, что относится к 32, а что к 31 году.
Но вот мы добрались до битвы. «Любопытное сражение» — пишет об этом в своей «Клевете истории» Эммануэль Берль. — Начинает Антоний. Какова его цель? По всей видимости, прорвать блокаду. Иной замысел трудно себе представить. Ибо если речь идет об уничтожении вражеских сил, то морской бой отнюдь не исключает сражения на суше. Много раз говорилось, что Антоний колебался между обоими вариантами, но никто еще не сказал, почему один исключает другой».
В самом деле, пока шел морской бой, обе армии стояли в полной боевой готовности на берегах залива, не приступая к битве. Еще одна существенная деталь. Антоний приказал капитанам своих тяжелых судов — а это могло лишь помешать им в сражении — поднять паруса, чтобы нагнать более легкие корабли Октавиана, когда те обратятся в бегство.
Продолжение нам известно. В течение трех дней бушевала буря, на четвертый, когда утром с моря потянул бриз, тяжелые галеры Антония устремились к выходу из залива. Сражение с легкими судами Октавиана, захваченными у пиратов Секста Помпея или же построенными для борьбы с ними, походило, по описанию Плутарха, на сухопутный бой или, точнее сказать, на осаду крепостей, потому что возле каждого корабля Антония увивалось три-четыре судна Октавиана, и солдаты сражались копьями, дротиками, секирами, метали зажигательные снаряды. Кроме того, Антоний располагал еще катапультами, установленными на деревянных башнях его огромных судов.
Когда проход открылся, корабли Клеопатры устремились на парусах в открытое море.
И здесь кончается ясность. Антоний, казалось, должен был бы отдать войскам приказ начать боевые действия на суше. То же самое, вероятно, должен был бы сделать Октавиан. Но на берегу царило спокойствие. Успех не склонялся пока ни на чью сторону, и битва продолжалась в заливе и у выхода из него. Внезапно Антоний велел изменить куре флагманского корабля и бросился вслед за Клеопатрой.
У Плутарха есть на этот счет свое объяснение:
«Вот когда Антоний яснее всего обнаружил, что не владеет ни разумом полководца, ни разумом мужа, и вообще не владеет собственным разумом, но — если вспомнить чью-то шутку, что душа влюбленного живет в чужом теле, — словно бы сросся с этой женщиной и должен следовать за нею везде и повсюду. Стоило ему заметить, что корабль Клеопатры уплывает, как он забыл обо всем на свете, предал и бросил на произвол судьбы людей, которые за него сражались и умирали, и, перейдя на пентеру, в сопровождении лишь сирийца Алекса и Сцеллия, погнался за тою, что уже погибла сама и вместе с собой готовилась сгубить и его»[55]. Какова бы ни была правда, повествователю явно не хватает здравого смысла. Прежде всего, в отъезде Клеопатры или, если угодно, в бегстве (дело не в слове) не было ничего неожиданного, как раз напротив. В течение многих месяцев, даже лет, такая возможность взвешивалась в доверительных разговорах между супругами и обсуждалась на военных советах. Для чего, собственно, был нужен морской бой, если не для того, чтобы вернуть Клеопатре свободу передвижения, дать ей возможность вернуться в Египет?