Ныне, по прошествии веков, вся эта история изъедена, как ржавчиной, мнениями комментаторов, избравших Цезаря кто предметом восхищения, кто объектом для хулы, и потому приходится продираться не сквозь факты, сравнительно малочисленные, а сквозь теоретические выкладки, пристрастные к Клеопатре и лестные для Цезаря. Люди различных эпох, нравственных взглядов и устремлений, трактующие по-своему как гипотетическую, так и реальную судьбу этих двух повелителей мира, без конца обсуждают их поступки и реализацию ими своих замыслов. Не это ли доказательство принципиально новой основы их поведения?
Они изобрели друг друга, она — его, он — ее. И оба они никогда не опускались до того уровня, который задним числом им пытаются приписать. Цезарь не считался с традициями, Клеопатра бросала вызов общественному мнению, особенно римскому. У нас, разумеется, сохранились лишь свидетельства их недругов, как, свяжем, Цицерона, этого медлительно вращающегося флюгера, чье литературное самолюбие уязвила Клеопатра, а также мнение тех матрон, которым не терпелось излить свою желчь. Клеопатра — это более чем чужеземка, соблазнившая первого соблазнителя Рима, Клеопатра — это Восток, это сказочные богатства Египта, это мощь тысячелетней цивилизации, а с другой стороны ей противостоит Рим, лишь недавно ставший центром империи, и ни в географическом, ни в экономическом, ни в интеллектуальном отношении он еще не готов полностью к своей новой роли.
Цезарь олицетворяет собой тот мир, который сдвинут с основ, соскочил с оси и потому непонятно куда устремляется, привычные нравственные устои рушатся, и трудно угадать за бунтами рабов, за выступлениями римских плебеев и распутством женщин нечто такое, что уже в скором времени вырвется из гигантского бурлящего тигля и потрясет хронологию, нравы и жизнь людей куда глубже, чем это намеревался сделать Цезарь: имя этому явлению — Христос и христианство. Чтобы понять происходящее, нужно проникнуться опасениями той эпохи, предваряющей христианскую эру по меньшей мере на одно поколение, нужно жить ее тревогами, ощутить гигантскую приливную волну, швырнувшую сменяющих друг друга полководцев в горнило битвы, услышать наконец грохот от падения этого дуба — Помпея. Попытаться стать такими же, как люди того времени, жертвами слухов, поддающихся проверке лишь через недели, а то и через месяцы, представить себе этот сумбур, превращающий любой политический расчет в сложнейшую дилемму, по сравнению с которой наши головоломки со ставками на ипподромах кажутся детской забавой, и погрузиться в пучину неизвестности, когда пользы от средств связи было столько же, сколько от нынешней телепатии. «Что же до дерзостей этой женщины, жившей в садах на другом берегу Тибра, — пишет Цицерон после отъезда Клеопатры из Рима, — то я и сегодня не могу говорить о них без досады. Самое лучшее не знаться с людьми подобного толка. Они воображают, будто мы начисто лишены чувств и той гордости, которая им присуща».
Это единственное свидетельство современников о пребывании Клеопатры в Риме. В том же письме Цицерон сообщает, что между ним и царицей состоялся литературный диспут. Старому консулу, справившемуся в свое время с заговорами Катилины, было тогда ровно шестьдесят. Он активно поддерживал сенаторскую партию, но понемногу отходил от обреченного дела. Когда Цезарь сражался на Востоке с Фарнаком, он будучи еще в стане помпеянцев, отказался, однако, принять на себя командование войском, предложенное ему как старейшему из бывших там консуляров, и почти сразу вернулся в Италию.
Стоило прибывшему из Греции Цезарю высадиться в Италии, как Цицерон бросился его встречать и, к своему счастью, был хорошо принят. С этого момента он ведет себя так, словно, не будучи союзником Цезаря, в то же время не принадлежит к числу его врагов. Во всяком случае, он отказывается от активной политической деятельности, чтобы посвятить себя литературному труду, более того, старается склонить к такому же нейтралитету других влиятельных сторонников сенаторской партии. Он становится чем-то вроде деятельного посредника между секретарями Цезаря после победы при Тапсе, которые стремятся всех объединить, и побежденными, распространяясь о доброте Цезаря и пытаясь внушить сенаторам надежду, что они так же, как он, воспользуются в один прекрасный день благодеяниями диктатора.
Именно тогда и в таком настроении он посетил в Риме Клеопатру и наглотался унижений. Ее дерзкое поведение является наилучшим доказательством расположения Цезаря к своей любовнице.
Клеопатра, разумеется, провела большую часть времени в Риме в одиночестве. После ее прибытия осенью 46 года Цезарь через два-три месяца отправился в испанскую кампанию и вернулся примерно год спустя осенью 45 года с тем, чтобы вплоть до своего убийства более никуда не уезжать. Но дело не только в его чисто физическом присутствии. В Александрии Клеопатра была изолирована от римской политики. А здесь она общается с теми, кто эту политику планирует и осуществляет, с секретарями Цезаря, которые постоянно связаны с ним и похожи во всем на секретарей Наполеона. Нам известно лишь о факте обмена гонцами между Цезарем и его доверенными лицами в Риме, но трудно себе представить, чтоб Клеопатра оставалась в стороне от этого не вполне официального, но могущественного секретариата.
Власть Цезаря не строилась на развалинах прежних республиканских институтов, он старался приспособить их к иным условиям, трансформировать так, чтобы, сохраняя старое название, они лишились своей сути. Существовал сенат, два консула, десять народных трибунов, но все они подчинялись Цезарю и делали то, что он советовал или велел им делать, а также то, что предписывали его секретари. И если для Клеопатры не было места в официальном Риме, где за всем из дома великого понтифика наблюдала Кальпурния, то вторая, реальная, власть находилась в руках людей, посещавших сады на правом берегу Тибра.
Помощники Цезаря были тоже людьми низкого происхождения, как, скажем, советник французских королей эпохи абсолютизма. Они приобщились к делу, не пройдя всех ступеней публичного управления, принятого в республиканском Риме, и если они распоряжались консулами и вообще всем на свете, то осуществляли это по принципам параллельной власти.
В них поражает то, что все они подобно Клеопатре, — воплощенная скромность и молчаливость. Они действуют, они управляют, но их существование ускользает от внимания непосвященных. Может даже казаться, что события происходят мимо них, что руководит Антоний, примирившийся с Цезарем и ставший консулом в том же самом, что и Цезарь, 44 году, однако все значительные реформы, вся перелицовка методов управления империей, связанная с именем Цезаря, сопряжена с их деятельностью.
Главное, впрочем, в том, что окончательные перемены еще не наступили. Решительно все признают Цезаря повелителем, но сам он зависит от своих военных успехов. В тот момент, когда Клеопатра прн-бывает в Рим, идет подготовка к испанской кампании, призванной уничтожить остатки помпеянцев, после чего намечается еще один большой поход на Восток. Отдых маячит лишь в отдалении. Царице и секретарям Цезаря известно об этом лучше, чем кому-либо другому. Знают они, разумеется, и о том, что на юге Испании, в сражении при Мунде с отрядами Гнея Помпея (того самого, который четырьмя годами ранее представлял своего отца при Клеопатре) Цезарь едва не потерпел поражение.
Последние битвы гражданской войны наполняли, надо полагать, сердце Клеопатры беспокойством и горечью. В кровавых боях судьба свела тех, с кем была тесно связана ее участь. Гнея, которому она помогала и которого, быть может, любила, Цезаря, а также царя Богуда и его супругу Эвною, к которой Цезарь был неравнодушен. Побоище при Мунде происходило 17 марта 45 года. 1 апреля Цезарю принесли голову Гнея, но, как это бывало с ним после победы, он теперь никуда не спешит. Он сам наблюдает за умиротворением. Его союзник Богуд, так же как Эвноя, находится по-прежнему в Испании. И Цезарь не отказывает себе в удовольствии.