— ...да и зачем они тебе, девочка моя?!.. — разговор вёлся с глазу на глаз, публично Цезарь называл её с достаточным почтением «царицей»!.. — Я буду с тобой откровенен, совершенно откровенен!.. К сожалению, или к счастью, у нас в Риме нет умниц, таких, как в Александрии. Наши жёны хранят домашний очаг...
— И твоя жена?
— Я попросил бы тебя, — он посерьёзнел, — я попросил бы тебя не говорить о Кальпурнии. Ты — правительница, прибывшая с официальным визитом в Рим. У нас не принято беседовать о личной, частной жизни. Я представил тебе моих помощников, тех, кто вместе со мной правит Римом. И следи за собой, голубка. Веди себя аккуратно. У нас мода на всё восточное, и у мужчин, и у женщин; но в Риме связывают с образом восточной женщины представление о страсти, вольном поведении и даже распутстве...
— Благодаря твоему роману с этой Эвноей? — Маргарита хотела быть резкой, ироничной... Он почти позволял ей эту манеру... Даже и сам иронизировал, почти добродушно...
— Благодаря сплетням о тебе, птенчик!..
— Гадючка, ласточка, голубка, птенчик!.. Я одна представляю собой для тебя целый зверинец!..
Он смеялся, наклонялся и вдруг целовал её в щёку. Он даже провёл с ней две ночи, что, впрочем, явилось для неё некоторой неожиданностью. Овладеть ею он, однако же, не смог. Она понимала, что он не должен уйти от неё неудовлетворённым! Она забрала его вялый мягковатый фалл в свой нежный рот женщины молодой и крепкой; она пускала в ход свой гибкий язык и свои нежные и сильные пальцы... Она в конце концов довела его до наслады семяизвержения... Он сделался ласков, ласков искренне... Он снова предложил ей подумать о Египте как о провинции Рима... Ей не доставила удовольствия эта ночь, но теперь она не хотела показывать ему своё упрямство, упорство. Она притворилась, будто ей именно сейчас, после этой ночи, совсем не хочется говорить о политике, повернулась легко, уткнулась лицом в подушку, помотала вскинутыми ногами стройными... Он ласкал её, приговаривал, что готов пойти на многие, на очень многие уступки. А она притворялась, будто из озорства женского молодого не раскрывает нарочно глаз, не слушает его нарочно... А на самом деле она и сама не могла понять, почему его предложение относительно статуса Египта представляется ей совершенно, совершенно неприемлемым...
Цезарь предложил ей устроить парадный приём, то есть пир, и дать ещё несколько приёмов, то есть фактически создать нечто наподобие салона, где она принимала бы людей из его круга. Она решила тщательно одеться и поразить своим видом римлян. Ванная комната в Трастевере была устроена, по её мнению, совершенно дурно. То ли было в её дворце в Александрии, где ванная комната была переоборудована и разделена на три помещения — для раздевания, для подогрева воды, и, собственно, для купания. Полы покрывала пространная мозаика с изображением морских звёзд и прочих водяных тварей. А здесь, конечно же, и помину не могло быть о таких удобствах! Посоветовавшись с Хармианой, она решила дважды за один вечер появиться в нарядном платье. Когда гости начали съезжаться и вступать в пиршественную залу, царица Египта принимала их, сидя торжественно на возвышении, одетая парадно, и на египетский лад парадно! На ней было широкое платье из очень плотного коричневого цвета шелка, с парчовой вставкой на груди, представляющей пришитые друг к дружке узкие и блестящие голубые, зелёные и светло-красные полоски. Ожерелье из деревянных продолговатых и золочёных бусин придавало всей фигуре Клеопатры какое-то странное, детски весёлое обаяние. Из рукавов, длинных и широких, высовывались на коленях тонкие породистые запястья, схваченные яркими золотыми браслетами, и длинные пальцы, унизанные кольцами с цветными камнями. Смугловатая шея виделась в меру удлинённой, Хармиана наложила на лицо и шею своей госпожи — мягкими красками — чуть смуглый, нежно смуглый такой тон. Волосы прикрывал и заменял парадный египетский женский парик, спускавшийся с двух сторон на грудь чёрной массой мелких косичек. Маленькие уши с круглыми серьгами в виде морских звёзд были открыты по восточному обычаю. Войлочная плосковатая круглая шапочка, светло-коричневая, с голубыми шёлковыми нашивками-лепестками, напоминала цветок. Огромные глаза, чуть припухлые губы, и брови вразлёт, и это выражение странное — покоя и тихой печали... Ожившее древнее египетское изображение на стене храма!.. Но глаза не египетские, не чёрные ярко, а такие прозрачные, изумрудно-зелёные, странно-тревожно-трепещущие, будто два крылышка тонкого прекрасного насекомого... Входившие римляне замирали от восхищения. Она была настолько красива, что и мысли не могло возникнуть о том, чтобы прикоснуться к этой красоте, нарушить эту красоту своими простыми мужскими пальцами!.. Прелесть, чудо этой красоты заключались и в её рукотворности. Платье, украшения, наложенные на лицо и шею краски, подведённые глаза, подкрашенные брови и ресницы... Взгляд уставал, глаза, охваченные странным смущением, опускались вниз и видели её маленькие ступни, обутые в красные, шитые золотыми плотными нитями туфельки с круглыми носками... Супруг царицы не присутствовал на этих приёмах, что придавало им в ещё большей степени волнительную двусмысленность... Она заметила, что Цезарь, пивший мало, как всегда, пребывает постоянно насторолсе, что называется. Он боялся, что его грубые римляне, эти первобытные всё ещё республиканцы, отнесутся к ней, как богатые мужчины к пригласившей их куртизанке, обидят, оскорбят!.. Вместе с царицей принимали гостей её приближенные, прибывшие с нею из Александрии. Вокруг тронного кресла, которое она привезла из той же Александрии, расположились, остановившись в непринуждённо-строгих позах, астроном Созиген, одетый по-гречески щегольски; математик из Мусейона, полугрек-полуегиптянин Аммоний, сириец Саррай, известный среди знати Александрии своими искусно составленными гороскопами...