— Так вот, одно и то же слово — и римское и иудейское. У нас «максимус» означает «весьма большой»...
Она отпила вина из чашки, ещё засмеялась, поставила чашку на столик и вдруг встала на четвереньки, подползла, хохоча, к своему собеседнику... Долго-долго целовались, обнимались, соединялись... Утром он как-то легко и небрежно сказал ей, что ему нужны корабли, пусть торговые, их возможно переделать в военные... И она легко и быстро ответила, что нет, не решается рисковать и бросать вызов триумвирату... Расстались друзьями... Она не спросила его, как же он доберётся... куда?.. Он сам сказал, что его ждёт корабль в надёжном месте... Как это бывает у многих женщин, она чувствовала, что не забеременела, и почувствовала бы, что, напротив, понесла. Она лениво потягивалась, растянувшись на ковре, вытягивалась всем телом, и это было так приятно, славно — вытягиваться всем телом!.. Она попыталась думать... А что если бы она приняла сторону Секста Помпея? А если бы она родила от него ребёнка?.. И внезапно какая-то непонятная тьма как будто высунула язык, этакое раздвоенное жало, в ответ на мысли Маргариты, ленивые такие, довольно-таки светлые мысли... Маргарита поёжилась... Она знала, знала твёрдо, что Египет потеряет независимость и сделается римской провинцией. И никакие её совокупления с Цезарем, Антонием, Секстом Помпеем, ещё с кем-то, никакие её совокупления ничего не изменят! Никакие её беременности, никакие рождённые ею дети ничего не изменят! И она это знала твёрдо-твёрдо!
Но всё равно надо было жить, жить, жить. Забыть и жить!..
Потом из Рима пришёл ей официальный приказ. Приказ! От неё требовали предоставления кораблей. Опять же триумвират!.. Она решила ничего не отвечать. И конечно, никаких кораблей!.. Но ничего, обошлось. Приказов больше не было... А разве я неправильно рассудила? В Риме покамест нет никакой власти. Антоний за меня, я знаю. И этот Секст... А Лепид... никто и никак не зовут!.. Кто же будет против меня? Октавиан, конечно... Подождём...
Потом пришёл ещё один совершенно официальный документ, подписанный Антонием как триумвиром. Он предлагал, то есть он предписывал ей явиться срочно в Таре, в Киликию, для того чтобы объясниться, то есть она должна была объяснить, почему она нарушила условия договора... Она перечитала написанное дважды, призвала Максима, он прочитал вполголоса, и с обычным своим флегматическим выражением лица и говорения заметил, что, разумеется, она должна ехать! Она прислушалась к звучанию его простых слов. Слова звучали насмешливо. Она уже догадывалась. Быстро припомнила, собрала в памяти всё, что слышала о Марке Антонии, и уже почти догадалась!.. Но ведь и эта догадка могла оказаться ложной, неверной!..
Она взяла с собой неизменную Хармиану; поколебалась, но взяла с собой и Ирас. Аполлодора также взяла с собой. Приказала снарядить три корабля. Любимые красные паруса. Долго рассматривала себя в зеркало. Целую седмицу принимала ванны... ослиное молоко, морская вода, розовые лепестки, ключевая вода... Мазала лицо квашеным козьим молоком, душистыми мазями, приготовленными на терпком и сладком основании цветочных экстрактов... Каждый день отдавала своё тело голое в крепкие руки молчаливой бабы-банщицы, пусть мнёт, перекатывает, давит... Хармиана намазывала голое тело своей давней питомицы особыми снадобьями, почти жгучими, и тотчас смывала, так убирала волоски. Маргарита уже вся сделалась горячей, гладкой, свежей, упругой... Хорошо!.. Была бодра, весела. Смотрела таинственно и смешливо...
Из Александрии отплыла строго. Но когда корабль подходил к Тарсу, появилась на палубе, заблестела шелками, золотом, дорогими камнями... Люди собрались, гомонили, разглядывали... Он подплыл в лодке, одетый по-гречески и очень просто. Сопровождали его двое, не то сирийцы, не то греки. Она стояла на палубе, убранная в дорогой наряд, сверкающая. Он и его спутники забрались на палубу её корабля по верёвочной лестнице, очень просто. У него оказалось очень простое лицо, серые глаза, он смотрел озорно, будто бы очень славную шутку отмочил... Он подошёл к ней, протягивая руки, но и немного робея. О! Не ожидал увидеть её вот такою... Она в Трастевере была попроще, почти домашняя была, простая... Но теперь она посмотрела в его простые серые глаза, такие серые глаза, и вот взволновалась. И её глаза, такие изумрудные, засияли радостно, это совсем невольно...
— Обманул? — спросила она, а глаза сияли...
А он вдруг решился и уже обнимал её, сминая руками дорогой шёлк, и смеялся... А она шептала в его плечо, в этот островатый мужской запах: