К ней никого не пускали. Вооружённые стражники приносили ей пищу, ячменную кашу, лепёшки, лук, пиво. Она ни о чём не спрашивала. Ей не давали воды для умывания. Только один раз охватило её в её заточении бессмысленное отчаяние, и она разбила о стену ночной горшок. Теперь она мочилась и испражнялась в ванной комнате на пол. В её покоях отвратительно пахло. Но всё равно ведь никто не входил туда. Стражники отдавали ей еду подле большой двери...
Через три дня начальник стражей вдруг сказал ей, что Максим Александриу просит её об аудиенции. Её рот скривился в усмешке. Она стояла в несвежей одежде, волосы нечёсаные, почти седые, отёчное лицо с коричневым круглым наростом на щеке, запёкшиеся губы...
— Я буду говорить с ним, — сказала она. — Прикажите рабыням привести в должный порядок мои покои. Допустите ко мне Хармиану и Ирас, пусть они вымоют меня и оденут...
К её удивлению, старший стражник отвечал, что даст ей ответ через некоторое время...
Спустя час рабыни уже суетились в этих личных покоях царицы, а Ирас и Хармиана усердно занялись её туалетом. Ещё через два часа Клеопатра принимала Максима в малой приёмной зале. Она сидела в кресле, положив руки на подлокотники. Он стоял перед ней. По выражению его лица она поняла тотчас, как же она изменилась!.. Он старался не смотреть на неё...
— Ты приказал держать меня под арестом? — спросила. Уже привыкла к этому хрипению своего голоса.
Он отвечал спокойно и стоял перед ней непринуждённо.
— Царица, я не знал, как возможно иначе сохранить твою жизнь...
Она ощутила, что не владеет своим лицом. Попыталась представить себе выражение своего лица, не смогла. Не могла спросить о детях, не могла произнести даже это слово — «дети»!.. Он сам догадался и ответил на невысказанный вопрос:
— Твои дети живы, царица. Их покои охраняются...
— Что я должна делать? — спросила она. — Ведь ты правишь городом, правда?.. — Она услышала свой голос таким странно-хрипло-язвительным. Но ведь она не хотела говорить язвительно, это выходило помимо её воли!..
— Цезарь у ворот Александрии. Он приказал передать тебе, что начнёт с тобой переговоры только после смерти Марка Антония!
— Зачем ему переговоры со мной? Пусть он оставит в живых моих детей!..
— Он сказал, что детям не грозит опасность.
— Если он хочет казнить Антония, как я могу помешать!..
Максим сделал шаг к её креслу:
— Царица! Цезарь Октавиан вовсе не хочет казни своего давнего друга! Антоний знает и хочет увидеть тебя...
— Нет!.. Нет!.. — Она встала в волнении и снова опустилась в кресло, села тяжело. — Пусть Антоний уезжает в Рим, в Афины, мне всё равно...
— Царица! Я должен открыть тебе важное! Ты должна увидеть Марка Антония! Он скоро умрёт! Он вонзил меч себе в живот. Это очень тяжёлое, мучительное ранение. Ты должна увидеть его!..
Она снова встала, растерялась, задохнулась, быстро сошла по двум ступенькам:
— Куда мне идти?.. — Вдруг ощутила сильную слабость и схватила Максима за локоть. Он поддержал её...
Максим вёл её, она плакала почти громко... Не узнавала знакомых коридоров... Лицо её покраснело и морщилось от горького плача...
Сначала она увидела кровь, обильную, из-под повязки, наложенной наспех... Она упала на колени, колени ударились о пол, больно... Поползла... Открыл серые глаза, смотрел на неё, хмыкнул как-то странно, вдруг улыбнулся, как улыбался ей, когда она была красива, а он любил её!.. Или простая предсмертная гримаса рта?.. Глаза его закрылись, круглые щёки как-то вдруг втянулись... Но лицо будто продолжало улыбаться... Это было... плыли по Нилу на простой барке... Остановились в прибрежной гостинице, ели пареный горох, пирожки с мёдом, пили вино пальмовое, спали под холодным лёгким покрывалом... Она записывала одно своё новое стихотворение, а он стоял и заглядывал через её плечо, смотрел на папирус и улыбался, глаза его искали ошибки, неточности. Большая река без истоков разлилась... Он ведь... он... У неё больше никого нет, кроме него!.. Наверное, она никогда не увидит своих детей!.. Только у неё и есть, что этот мертвец!.. И ещё Ирас и Хармиана... И она не удивилась, когда осознала их присутствие... Мои родные!.. Вы — родные мои... Склонялись... порывисто целовали её руки и колени... А его губы такие были холодные, как у Юлия Цезаря когда-то... Очень страшно целовать мёртвые губы, они ведь и не твёрдые, а вот страшные какие-то... У меня ведь нет ни города моего, ни власти... От плача горького тряслись жирные отвисшие груди, дурно стянутые грудной повязкой-поясом; задрожали плечи, давно опустившиеся покато, будто под тяготой прожитых лет...