В большом зале, словно бы окаймлённом стройными колоннами, устланном коврами, Вероника устраивала собрания поэтов. Подавалось лёгкое вино, к тому же и разбавленное водой, калёные орехи, прочие сласти... Рассаживались на коврах, опять же на восточный лад, жёны и дочери александрийской знати, Деметрий, Филодем, Петрос Лукас — те, с кем Вероника любила проводить вечера. Заводился неспешный разговор о стихах. Когда Кама и Маргарита подросли, Вероника позволила им бывать на её вечерах. Потом Кама решила для себя, что всё это слишком просто и ничего выдающегося не заключается в этом... Она говорила Маргарите:
— Все настоящие поэты жили прежде! Феокрит, Каллимах, Эринна... Теперь таких настоящих поэтов нет, и никогда уже их не будет!
Маргарите странным казалось такое суждение, но вовсе не потому, что звучало безапелляционно, а просто потому что не понимала, почему это может быть важно: какие поэты очень хороши, а какие — не очень! Ей бывало хорошо, если стихи вызывали у неё чувство грусти, или чувство радости... Впрочем, её занимало то, что были женщины, посвящавшие стихам всю свою жизнь... Сафо, Коринна, Праксилла, Анита, Эринна, Миро, Миртида, Носсида...
На Вероникиных вечерах не принято было читать стихи поэтов прежних времён; читали свои стихи, поочерёдно, по кругу. Поочерёдно же высказывали мнение о прочитанном. Петрос Лукас, которого почитал как поэта Деметрий, читал с пафосом, простирая вперёд правую руку, седоватые волосы клочьями какими-то спадали на лоб, глаза смотрели трагически чрезмерно, рот широко раскрывался...
— Ночь над землёй
Моя Александрия
Закатного солнца красный покров
Дайте мне взглянуть на это мёртвое тело
Эти глаза родились давно
Мухи отлетают прочь
Смерть озаряет лицо трупа вечностью... [28]
Маргариту занимало, о чьём мёртвом теле идёт речь, но почему-то она никого не спросила. Возможная влюблённость поэта в мёртвую женщину делала его для Маргариты пугающим...
Самым талантливым в кружке Вероники считался выходец из Палестины Филодем. Кама говорила, что это правильно. Филодем одевался в широкие хитоны, подпоясывая их серебряным пояском. Маргарите также нравились стихи Филодема, лёгкие, они пробуждали желание жить, часто он посвящал стихи женщинам, воспевая их красоту и дружески иронизируя, иные его стихи посвящались продажным женщинам, и он читал эти стихи, не стесняясь. Царевне минуло уже тринадцать с половиной лет, когда на одном из собраний он обратился к ней с такими строками:
— В почке таится ещё твоё лето. Ещё не темнеет
Девственных чар виноград. Но начинают уже
Быстрые стрелы точить молодые эроты, и тлеться Стал,
Маргарита, в тебе скрытый на время огонь.
Впору бежать нам, несчастным, пока ещё лук не натянут!
Верьте мне — скоро большой тут запылает пожар. [29]
Она почувствовала жар в щеках и опустила голову. Чёрная косичка пролетела мимо ключицы. Филодем поднёс ей это стихотворение, собственноручно переписав выведенными красиво буквами. То, что ей посвятили стихотворение, впечатлило её до того сильно, что она и сама сделалась одержима стремлением писать, слагать стихи. Она стала записывать их. Самые первые показались ей очень плохими, слабыми. Но затем стихи, казалось, становились всё лучше и лучше, всё гибче вились строки, всё точнее и острее выражались чувства словами...
Теперь Веронике уже было известно, что Клеопатра и Арсиноя кое-что знают об отце. Сама она никогда не говорила с ними о нём. Впервые она заговорила о нём с младшими сёстрами в день похорон старого музыканта, жившего во дворце на покое. Она пожелала присутствовать на погребальной церемонии и привела сестёр. Она была грустна, всплакнула, сказала со слезами в голосе нежном: