— Я не понимаю, чем я обидела тебя!
— Не может быть, чтобы ты не понимала!
— Кама, не сжимай пальцы рук на коленях! Какая трагедия успела разыграться с той поры, как мы с тобой стояли на палубе священной барки?
— Ты веришь в священного быка?
— Более — в Исиду! Слышишь, я отвечаю, не задумываясь.
— Ты и вправду не понимаешь, какую обиду...
— Я обидела тебя?!
— Поклянись памятью о Веронике, что и вправду не понимаешь!
— Клянусь! Только это ты оскорбляешь меня, подозреваешь, не могу понять, в чём!..
— Хорошо! Мне и самой трудно говорить. Не обвиняй меня в мелочности. Однако... Ведь ты... В надписи на стеле ничего не сказано обо мне!
Для Маргариты подобное заявление действительно оказалось неожиданностью. Она молчала, но в душе стремительным комом нарастала досада. Досада стремительно обрела голос:
— Почему должно быть сказано о тебе? Надпись говорит о царице. Это совершенно официальная надпись... — Маргарита чувствовала свою уверенность наигранной. В сущности, она даже и колебалась: а если Арсиноя права?.. Но в это время Арсиноя взяла совершенно неверный тон некоторой заносчивости; не потому что была заносчива, а потому что переживала с этой отчаянной горячностью обиду:
— Значит, я для тебя — то самое лицо, не принадлежащее к царскому дому? Даже и не синдрофиса! Лучше бы отец не признавал меня вовсе! Это было бы лучше, чем унизительная половинчатость! Кто я во дворце? Не приближенная царицы, не царевна... Родные моей матери умерли. Даже и рабыни смеются надо мной!..
— Ах, это нытье! Постоянное нытье!.. — Маргарита смотрела на Каму дерзко; в детстве, бывало, так смотрела. Каму пугал такой взгляд сестры... — Может быть, ты и подружилась со мной из корысти? Чего ты хочешь? Говори прямо!..
— И скажу! — Арсиноя всегда была такова: теряла в какой-то миг тяжёлого разговора самообладание и говорила правду, такую правду, какую не надо было говорить! — И скажу! Я хочу видеть тебя царицей, а я чтобы была твоей соправительницей!..
Маргарита всё же немного растерялась. По сути, Арсиноя не сказала ничего дурного...
— Но всё же корысть... — нерешительно произнесла Маргарита. И вдруг и сама выговорила свою правду: — Зачем ты это сказала! Не надо было!
— Я сказала правду! — Арсиноя замкнулась в своём упрямстве, внезапно накатившем.
Маргарита промолчала длинный, долгий миг. Остыла.
— Может быть, это и хорошо, то, что ты сказала мне правду, призналась... — Маргарита хотела было закончить: «...в своей корысти!», но не захотела обижать сестру.
— Мне не в чем признаваться. Мы не на суде. И если тебе не нужна сестра, которая честно дружит с тобой, поддерживает тебя...
— Перестань упрямиться, Арсиноя! Конечно, ты нужна мне. Я совершила ошибку, но уже нельзя изменить надпись, ты знаешь! Было бы странно, если бы я приказала изгладить эту надпись и выбить новую! Но я не собираюсь бросить тебя. Да и о каком моём самовластии может идти речь? Существует мой муж, существует его младший брат...
— А изгнание отца и воцарение Вероники?
— Я покамест не вижу, как бы я могла изгнать моих братьев.
— Будем думать вместе.
— Будем... — Холодность прозвучала в голосе Маргариты. — Но я тебе искренне говорю: ты напрасно говорила со мной так!..
— Было бы лучше, если бы я лгала?
— Не знаю.
Арсиноя поняла, что уже незачем приставать к старшей сестре, говорить ей о своей искренности, правдивости. Теперь можно было только юлить, заискивать, пытаться натужно возвратиться к прежней непринуждённости отношений...
— Но ведь установление стелы — своего рода первый шаг… — начала Кама.
— Не знаю, правильно ли я поступила и к чему приведёт этот шаг. — Теперь Маргарита всё более замыкалась в себе.
— Я с тобой!
— Я знаю...
Не раздумывая, Арсиноя решилась на интимную искренность, желая показать сестре, как откровенна с ней:
— Ты знаешь, — заговорила торопливо, — я совершенно не интересна Иантису...