— Надо ему преградить этот путь! — воскликнул Дион.
— Ты боишься, что он последует за Бариной? — спросил Архибий и слегка покачал головой. — Я думаю, что этого нам нечего опасаться. Он, конечно, был бы не прочь, но между желанием и исполнением у него огромное расстояние. Вот Антилл… ну, этот другого закала! Антилл способен отправиться за ней верхом или на лодке хоть до Водопадов, так что нам придётся держать в строжайшем секрете место добровольного изгнания Барины.
— Вот только уедет ли она, — сказал Дион с лёгким вздохом. — Она точно цепями прикована к этому городу.
— Знаю, — подтвердил Архибий, но тут Дион указал на повозку и быстро проговорил: — Горгий зовёт тебя. Постой, сделай же всё, что можешь, чтобы уговорить Барину. Ей угрожает серьёзная опасность. Не скрывай от неё ничего и скажи ей, что друзья не долго оставят её в одиночестве.
Архибий молча погрозил юноше и направился вместе с ним к повозке.
Правильное, но бледное лицо Цезариона, как две капли воды напоминавшее черты его отца — великого Цезаря, смотрело на них из окна. Когда они приблизились, Цезарион приветствовал их лёгким наклоном головы и благосклонным взглядом. Минуту назад, когда он увидел старого друга, этот взгляд оживился юношеским блеском, но перед посторонним он желал казаться царём, хотел дать почувствовать своё высокое положение, тем более что недолюбливал Диона. Он знал, что тот пользуется предпочтением женщины, которую Цезарион любил — так^по крайней мере, ему казалось — и обладание которой было предсказано тайной египетской мудростью.
Благодаря Антиллу, сыну Антония, он познакомился с Бариной и был ею принят с почтением, подобающим его сану. Но юношеская робость до сих пор мешала признаться в любви этой женщине, окружённой зрелыми и выдающимися людьми. Только выразительные, с влажным блеском глаза слишком ясно говорили о его чувствах. И они не остались незамеченными. Недавно какая-то египтянка остановила его подле храма Цезаря, куда он отправлялся ежедневно молиться, приносить жертвы, орошать маслом камень алтаря, согласно установленному порядку, определявшему каждый шаг его жизни.
Он тотчас узнал рабыню, которую видел в атриуме Барины, и приказал свите отойти в сторону.
К счастью, управляющий царского дворца Родон на этот раз не счёл нужным сопровождать его. Это придало ему смелости. Цезарион последовал за рабыней и увидел в тени мимоз, окружавших храм, носилки Барины. С бьющимся сердцем, полный трепетного ожидания, он подошёл к ним, повинуясь её знаку. Правда, его удостоили только одной милости: исполнить её желание. Но всё же сердце готово было разорваться, когда, опершись своей белой ручкой на дверцу носилок, Барина объясняла ему, что он замешан в деле о конфискации сада её деда Дидима и что ему, «царю царей», следует воспрепятствовать такой несправедливости.
Трудно было уловить смысл её речи, слова отдавались в его ушах, точно он стоял не в тихой рощице подле храма, а на утёсе Лохиады в бурную погоду, среди шумящего прибоя. Цезарион не осмелился поднять глаза и взглянуть ей в лицо. Только после того как она спросила, можно ли рассчитывать на его помощь, их взгляды встретились. Чего только не прочёл он в голубых молящих глазах, — и какой несказанно прекрасной она показалась ему.
Как одурманенный, стоял он перед ней и помнил только, что, приложив руку к сердцу, обещал сделать всё, чтобы избавить её от печали. Тогда маленькая ручка со сверкающими кольцами ещё раз потянулась к нему, и на этот раз он решился поцеловать её, но пока оглядывался на свиту, Барина успела сделать знак рабам и носилки тронулись прочь.
И вот он стоял — как человек на старинной вазе его матери, с отчаянием смотрящий вслед улетающему счастью, — проклиная несчастную нерешительность, причинившую ему столько зла. Но не всё ещё потеряно. Если ему удастся исполнить её желание, заслужить её благодарность, то тогда…
Цезарион стал думать, к кому бы обратиться. К регенту Мардиону или хранителю печати? Нет! Они-то ведь и решили поставить статую в саду Дидима. К Ире, поверенной в тайнах его матери? Ни в коем случае! Хитрая девушка выведает от него всё и перескажет регенту. Вот если бы Хармиона была здесь… но она отправилась с флотом, который теперь, быть может, уже вступил в сражение.
При воспоминании об этом он опустил глаза, так как ему не позволили занять подобающее место в войске, тогда как мать и Хармиона… Но Цезарион недолго предавался этим тягостным мыслям: в нём проснулись угрызения совести, от которых кровь прихлынула к его лицу… Он считает себя мужем, а между тем в такое время, в такие дни, когда решается судьба его матери, его родного города, Египта и Рима — того самого Рима, который он, единственный сын Цезаря, привык считать своим наследием, — в такие дни он думает только о красавице, проводит бессонные ночи, мечтая овладеть ею и забывая о том, что должно было бы всецело владеть его мыслями.
Не далее как вчера Ира резко заметила ему, что в такие дни каждый друг царицы, каждый враг её врагов должен быть при войске, по крайней мере в своих помыслах.
Он подумал об этих словах, но это воспоминание только напомнило ему о дяде Иры, Архибии, который имел большое влияние не только из-за своего богатства, но и благодаря всем известной дружбе с Клеопатрой. К тому же этот мудрый, здравомыслящий человек всегда хорошо относился к Цезариону. Поэтому последний решил обратиться к нему и к архитектору Горгию, с которым познакомился при перестройке дворца на Лохиаде, причём архитектор произвёл на него очень хорошее впечатление.
Решившись на это, он немедленно отправил человека из свиты к Горгию с табличками, в которых приглашал его явиться для переговоров к храму Исиды.
Около полудня Цезарион тайно отправился в лодке в небольшой дворец Архибия на берегу моря; а теперь, когда Архибий и Горгий стояли перед ним, объявил, что сам отправится к Дидиму с архитектором и защитит учёного от несправедливости.
Это было во всех отношениях неудобно, и Архибию пришлось пустить в ход всё своё красноречие, чтобы отговорить царевича. Народ может узнать его в то время, как он выступит против регента, а это навлечёт на него самые серьёзные неприятности. Но уступить и покориться было на этот раз особенно тяжело для юного «царя царей». Ему так хотелось казаться мужчиной перед Дионом! Наконец, убедившись, что это невозможно, он постарался соблюсти хоть внешний вид достоинства, заявив, что уступает настояниям Архибия только из опасения навлечь неприятности на старого учёного и его внучку. Затем он ещё раз просил архитектора сделать всё, что возможно, для Дидима. Когда наконец он удалился вместе с Архибием, начинало уже смеркаться и перед храмом и небольшим мавзолеем, примыкавшим к целле[13], зажглись факелы, а на площади сковороды с варом.
III
— Дело-то плохо, — сказал архитектор, глядя вслед удаляющейся повозке и покачивая головой.
— Да и там, внизу, не лучше, — прибавил Дион, — Филострат, кажется, убедил толпу…
— Неужели, — воскликнул архитектор, — Барина была женой, почти служанкой этого негодяя! Как могло такое случиться…
— Она была почти ребёнком, когда их обвенчали, — перебил Дион. — Разве у нас справляются о желании пятнадцатилетней девушки, когда выбирают ей супруга? А Филострат — мы с ним вместе учились в Родосе — подавал тогда большие надежды. Его брат Алексас, любимец Антония, мог оказать ему покровительство. Отец Барины умер, мать привыкла слушаться Дидима во всём, что касалось его внучки, и ловкий сириец сумел пустить пыль в глаза старику. Ведь он и теперь выглядит недурно. Как оратор он имел успех. Это вскружило ему голову и заставило пуститься во все тяжкие. Чтобы купить красавице-невесте хорошую обстановку, он взялся за нечистое дело взяточника Пирра и выиграл его.
— Он подкупил дюжину лжесвидетелей.
— Целых шестнадцать. За ними последовали многие другие. Однако пора его угомонить. Ты ступай в дом и успокой старика и Барину, если она там. Если встретишь посланника от регента, скажи ему о незаконности этого неслыханного решения. Ты ведь знаешь законы, на которые можно сослаться в пользу старика.