В библиотеке тепло; прикрыв дверь и глубоко вздохнув, я достаю бумагу и пишу распоряжения на случай моей смерти, кажущиеся мне вдруг чрезвычайно важными.
Документ, который я составляю, то и дело прерываясь, чтобы вспомнить нужную фамилию или проверить цифры, — предполагает мое исчезновение, и в то же время я как никогда далек от мысли о своей смерти, оттого, видно, что слишком поглощен работой. Однако у меня тяжело на душе, поскольку я думаю о смерти Клер. Если она умрет, окажется, что я ее совсем не знаю. Разве что видел мельком. Она для меня лишь прекрасное видение.
Слышны ее шаги в коридоре. Оставляю свое письмо на столе и выхожу к ней. Пока она надевает перчатки, я укутываю ее поверх шубы шерстяным шарфом. Едва мы выходим на улицу, студеный ветер зажимает нам рот. Тросточкой я указываю на аллею, защищенную от ветра дубами и оранжереей.
Ветер стихает.
— За несколько дней до смерти, моя мать… — говорю я. — Я тебе об этом не рассказывал… Я пообещал матери жениться на тебе…
Я ждал, что она удивится. Она молчит.
— Не можешь же ты вечно жить одна, — продолжаю я. — Это тебе не на пользу.
— Я не жалуюсь. Я довольна жизнью. Ни о чем не прошу.
— Я полагаю, что когда мужчина любит женщину, он должен по возможности на ней жениться. На то есть глубокие причины. Мне нет дела до условностей, однако обычай этот, подобно многим другим, имеет под собой серьезные основания, и следует его придерживаться.
Клер укутана в меха, холод словно бы разъединил нас. Я не уверен, что она меня слышит. Я останавливаюсь, гляжу ей в глаза, которые одни видны над шарфом, прикрывающим низ лица.
— Ты думаешь иначе? — Она не отвечает. Я беру ее под руку и повторяю вопрос: — По-твоему, я не прав?
Рука, поддерживающая шарф, заглушает и без того едва слышный голос:
— Разве ты не счастлив?
— Я очень счастлив, дело не в этом. Мы жили независимо, порознь, соединенные лишь узами сердца. Брак я связывал с семьей, а потребности обзавестись таковой не ощущал. Теперь я понимаю, что брак есть проявление и доказательство любви… — Я гляжу на Клер, она молчит, тогда я продолжаю: — Ты, помнится, упрекала меня в том, что я боюсь жизни. Я и впрямь считал, что жизнь всегда забирает свои подарки, и не стоит лишний раз подставляться под удар. В действительности же я исходил из ложных взглядов и неудачного опыта, шел на поводу у робости и ребячливого в сущности страха, ибо жизнь настолько удивительна, трагична и прекрасна, все, что мы любим, так хрупко и недолговечно, а счастье и несчастье так спутаны и приводят к столь неожиданным последствиям, что, право, нет смысла лавировать и выбирать… Лучше отдаться на волю жизненных сил… Они влекут нас дальше, нежели мы предполагаем… Они дают нам то, чего мы не умеем испросить.
— Я не смогу дать тебе больше…
— Ты можешь дать мне то, чего я не знаю в тебе… хорошее и дурное…
Я выпускаю ее руку, мы ускоряем шаг: входим в безветренную аллею.
— Разве я не прав?
Она задумывается. Я жду. Она тихо повторяет:
— Я думала, ты счастлив.
Вероятно, она полагает, что я не вполне откровенен, и потому отвечает осторожно, словно стараясь мне угодить.
— У нас уже и разговора не получается! — взрываюсь я.
Не замечая моего раздражения, столь необычного в наших отношениях, она молчит, замкнувшись в себе, безучастная ко всему.
— Ответь мне, прошу тебя!.. Я тебя не понимаю. Нам надо принять серьезное решение. Я хочу обсудить его с тобой. Слышишь: с тобой! Есть вещи, которые невозможно осмыслить в одиночку… Мне нужна твоя помощь… Я должен знать твои мысли, искренние, непосредственные…
По ее ответу я понимаю, что в искренности или неискренности мы не вольны. Искренность дается нам независимо от нашего желания, она — плод долговременных забот, благоприятной атмосферы, душевного взаимопонимания; язык, на котором она говорит, требует изучения и легко забывается; она поддерживается движением мысли и контактом с самим с собой, который утратила Клер.
Клер удивляется моему непривычному возбуждению, можно подумать, что я говорю о чем-то для нее тягостном и неприятном, да к тому же в оскорбительно раздраженном тоне, по ее растерянному лицу я вижу, что напугал ее; дабы переменить разговор, я показываю ей тополь, который надобно срубить. Тут она принимается во всех подробностях рассказывать мне о планах садовника, разговорчивостью стараясь загладить возникшее между нами трение, будто я упрекал ее в молчаливости.
Раньше, когда я убеждал Клер, что мы должны жить раздельно, она соглашалась с моими доводами, но в душе с трудом мирилась с таким положением. Сегодня я предлагаю ей то, о чем она мечтала. Если это ее уже не радует, почему она не объяснит мне причину перемены? Раньше я угадывал ее мысли по едва различимым отголоскам, теперь не улавливаю и их. Она не скрывает своих чувств, мне кажется, у нее их больше нет.
* * *