Клер оступилась, пошатнулась, потом механически шагнула вперед, бледная, задыхающаяся, точно она силилась что-то произнести и не могла. Я обнял ее и прижал к себе, пытаясь смягчить удар, согреть ее, ободрить.
— Что с тобой? — повторял я. — Подожди… Я тебе все объясню.
Все ее оледенелое тело и блуждающий взгляд отталкивали меня. Она шла к дому, тащилась, как раненый, ее немая фигура источала столько решимости и боли, что я в растерянности отступил.
Чуть погодя, захожу тихонько в вестибюль. Можно подумать, что дом пуст. Нигде ни звука. И вдруг из комнаты Клер доносится звонок. В коридоре сталкиваюсь с Матильдой, лицо у нее таинственное и значительное. Она отстраняет меня и велит молчать: «Не ходите к ней! Ей надо побыть одной. Она сама так сказала. Она хочет уснуть». Возвращаюсь в гостиную. «Она больна, — думаю я. — Тут непреодолимое препятствие, род тщательно скрываемого безумия. Снова я сталкиваюсь с безумием в женщине; видно, так они устроены. Теперь она навсегда изуродована в моих глазах. Я уеду отсюда… Забуду ее…»
Матильда спускается по лестнице, на все вопросы твердит одно: «Не ходите к ней! Она не велела!»
— Надо позвать доктора… Что это? Сердце? Обморок?
Старуха-экономка, широколицая, строгая, взволнованная, хлопочет и снует взад-вперед с отварами и чайниками. Доктор ей ни к чему, она сама во всем разбирается не хуже любого доктора, а главное, она удовлетворена тем, что вновь обрела власть над хозяйкой.
Я надеялся поговорить с Матильдой за ужином, но мне подает кухарка. Выпиваю сок и выхожу из-за стола, не притронувшись к супу. Весь вечер слышу, как открывается и закрывается дверь в комнате Клер, а Матильда тяжело и торопливо шаркает по лестнице, своим усердием вытесняя меня. Я обречен на заточение в гостиной.
От напряжения тягостного ожидания теряется чувство времени. Наверное, уже очень поздно. В доме как будто все спят, про меня, видимо, забыли. Тихонько поднимаюсь по темной лестнице и замечаю тоненькую желтую полоску света под дверью комнаты Клер. Ощупываю дверь и обнаруживаю, что она заперта на ключ. Вполголоса зову Клер. Она не отвечает, но полоска света на полу исчезает. Смутившись собственного голоса, гулко зазвучавшего в тишине спящего дома, удаляюсь бесшумно, затаив дыхание, стараясь изгладить самый свой след.
Ложусь на диване в гостиной. Утро развеет этот кошмар. Но сколько ни стараюсь, сон не идет ко мне. Ночью оживают вещи и стены, я слышу шорохи, глухие удары, возбужденное тиканье часов. И вдруг шаги. Скрипнула дверь. Беззвучно взбегаю по лестнице. К ужасу моему дверь поддается, и я оказываюсь в комнате Клер. Резко включаю свет. Она сидит в кровати, прислонившись к подушке, лицо красное, точно обветренное, глаза блестящие и жесткие.
— Уходи! — произносит она, не шелохнувшись.
Иду к ней. Понимая, что могу убить ее, я предпринимаю отчаянную, рискованную попытку спасти эту неузнаваемую женщину с таким страшным лицом. Нежные обнаженные руки под белой шерстяной шалью еще напоминают мне ту, которую я любил. Я пытаюсь, точно утопленницу, возвратить ее к жизни, реанимировать это прекрасное тело, пока дыхание не ушло из него.
Хватаю ее за руки, наклоняюсь над нею.
— Выслушай меня. Ты должна меня выслушать. Да, я знал твоего отца, и мне известна твоя семейная история. Ты отравлена бредовыми вымыслами.
Она вся сжалась, лицо горит, взгляд холодный. Повторяет:
— Уходи!
— Своим безумием ты довела отца до отчаяния, — произношу я, чеканя каждое слово, пробиваясь сквозь глухоту. — Он умер в одиночестве. Ты затравила его. Ты его убила. И теперь опять за свое… Но эта фурия не та, и ты сама это знаешь!
Я говорю еще долго, без остановки, борюсь из последних сил, боясь утратить контроль над ее судорожно сжатым телом, и вдруг чувствую, как оно обмякает. Она откидывается на подушку и шепчет, закрыв глаза:
— Не в этом дело… Ты не понял… Ты лгал мне все это время — вот что страшно… Ты обманывал меня с первой минуты знакомства… Меня всю жизнь обманывали…
Силы оставляют ее. Кладу руку ей на голову:
— Я не мог поступить иначе. Если бы я сказал правду… Вспомни. Это было невозможно! Мне наказывали щадить тебя. Ты бы и слушать не стала. Я потерял бы тебя в ту же минуту. А потом я не решился… Было уже поздно…
— Сегодня ты решился… Но теперь уже действительно поздно… Все пронизано ложью… Я не смогу этого забыть…
Она отворачивается к стене, спрятав лицо; при свете лампы обнаженные плечи кажутся прозрачными, их сотрясают рыдания.
— Тогда, в детстве, меня сразила именно ложь! — стонет она. — Ты такой же, как все!