— Разумеется… У нас есть, в общем-то, все, чего можно желать… Отчего же мне чувствовать себя неудовлетворенной?
Я продолжал смотреть на нее. Она сидела на диване, а тут вдруг, словно бы желая избежать моего взгляда, поджала ноги и легла.
— И ты ничего не желаешь? — настойчиво переспросил я.
— Не знаю… Мы всегда о чем-то думаем, чего-то ждем, но это как бы часть того, что мы имеем… Ты задаешь слишком сложные вопросы…
Я подошел к окну, уперся лбом в стекло и продолжил, глядя на молодую и блестящую от дождя зелень:
— Меня удручают даже не нищета, болезни, войны и непосильный труд… Все эти пороки исчезнут, я уверен, не пройдет и десяти тысяч лет. Но когда я смотрю на миленький домик садовника под кронами, у меня сжимается сердце… В один прекрасные день, говорю я себе, каждый сможет получить по такому вот домику, а заодно и сносных соседей, и досуг, и книги, и разумные законы. Тогда-то и произойдет самое страшное: наша миссия будет исчерпана. Это максимум, что можно сделать для людей. По крайней мере для известной нам разновидности…
— Жан!
Клер поманила меня к себе.
— Подойди ко мне, Жан… Скажи, ты несчастлив?
— Я счастлив, вот в чем ужас!
— Наша жизнь, по-твоему, ужасна, — прошептала она ласково.
— Я счастлив только благодаря тебе, говорю это без тени насмешки. Но, видишь ли, у меня есть, что вспомнить, есть с чем сравнить, есть и другие причины, по которым я могу ориентироваться… И вообще мне случайно повезло…
— Наше счастье основано на самых элементарных вещах… В простоте великая сила… недоступная разуму, порождающая счастье. Не спеши жалеть людей будущего. Быть может, им суждено обрести те примитивные фундаментальные радости, которые наше поколение растеряло в пути…
— Человек смертен, они умрут, как и мы! Все в мире хрупко и недолговечно, в первую очередь счастье. Оно как раз и подводит нас к бездне. Нет, уж лучше пусть человечество бедствует!
— У тебя неприятности?
— Нет.
— Не нет, а да. Весь последний год ты чем-то озабочен, я это вижу. Почему ты от меня скрываешь? Трудности с деньгами? Ты недоволен Франком?
— У меня есть некоторые затруднения, но не стоит о них даже и говорить…
— Стоит… Я должна знать… Может быть, тебе нужно поступить на службу?..
— Это ничего не изменит. В течение двадцати пяти лет я трудился не покладая рук. За эти годы я бывал и богат, и беден, независимо от результатов моей работы… Богатство приходило ко мне и уходило. Возможно, оно еще раз уйдет…
— Чего ты опасаешься?
— Ничего. Положение улучшается, а со временем станет совсем хорошим.
— Ну а если это время наступит не скоро, если придется ждать три года, десять лет… Я хочу знать худшее.
— Худшее? Я разорюсь.
— И что ты станешь делать?
— Надеюсь, Пьерко предоставит мне место… К сожалению, я буду уже не молод.
— Место на Борнео?
— На Борнео или еще где-нибудь…
— Ты возьмешь меня с собой?
— Ты согласна поехать?
— Разумеется.
— Тебе не страшно переехать в столь необычный край?
— С тобой мне все равно, где жить, здесь или на Борнео, в богатстве или в бедности.
— Интересно только знать, что там будут выращивать… Если я разорюсь, то разорюсь последним…
— Почему ты называешь эти места необычными?
— Там жарко.
— Там вредный климат?
— Да нет. Я знавал англичанок, которые прекрасно его переносили… Худые женщины…
— Тамошний климат вреден для детей?
— Почему ты спрашиваешь?
— Если бы у нас был ребенок, мы могли бы взять его с собой?
— Я предпочитал брать на работу неженатых, именно из-за детей. В семье всегда кто-нибудь да потянет назад во Францию. Я бы не советовал ехать туда с детьми. У нас их нет…
— Ты считаешь, я уже не могу иметь ребенка?
— Почему не можешь? Но ты, кажется, не собираешься стать матерью.
Клер замолчала, а я продолжал ее слушать: иное молчание слышишь глазами, всем существом.
Я не хотел, чтоб у Клер был ребенок, моя любовь замыкалась на ней самой. Ребенок — это риск, помеха, разочарование. Искренне ли я так чувствовал? Было ли это ощущение пережитком того присущего моей натуре страха перед жизнью, от которого я, к счастью, избавился? Или же я думал так по привычке, приобретенной в те годы, когда мы не должны были иметь детей? Трудно сказать, но самая мысль о материнстве Клер приводила меня в ужас. Я был благодарен природе за то, что она до сих пор этому противилась.
Свои опасения, свое нежелание иметь детей я никогда не высказывал Клер, дабы не ущемлять то, что было для нее законной, органической потребностью и предназначением, делавшим ее в моих глазах еще трогательней, подлинней, человечней.