Если бы не первый мой брак, я бы до сих пор оставался в неведении относительно иных своих недостатков. В то время я принимал дурные свойства моей натуры за ее истинную суть. Сегодня я обнаруживаю, что эти свойства мне в значительной степени чужды.
В зависимости от состояния своего желудка человек вдруг делается гурманом или аскетом, другой становится безразличным от невзгод, физическая усталость порой отупляюще действует на ум, нужда порождает злобу. Бывают люди жестокие от слабости, другие — очаровательны, но не дай Бог вам их задеть. В человеке столько всего намешано, и он так легко поддается внешним воздействиям, что его истинная индивидуальность порой даже и не проявляется. Подлинно именно лучшее в нас: оно не навязано обстоятельствами, да только жизнь часто держит его в секрете. Повторюсь, она коварна.
Из чувств я превыше всего ставлю дружбу. Я пронес ее через всю жизнь и знаю, что это такое. А между тем я не так уж много виделся со своим другом. Он жил во Франции, а я в двадцать три года уехал на Борнео. В годы разлуки он оставался мне так же близок, как и в часы встреч. Он неизменно присутствовал в моих мыслях, и, когда он умер, я лишился возможности постоянно общаться с ним. В моих глазах он был безупречен. Я нисколько его не идеализировал, просто наши с ним отношения исключали все мелочное и посредственное. Дружба приемлет лишь очищенный и возвышенный образ, поскольку только он истинен.
Когда я говорю Клер, что все складывается как нельзя лучше и что только так мы можем быть счастливы, она и слушать меня не хочет. Она признает те, кстати, весьма спорные причины, по которым мы вынуждены жить раздельно, но осуждает сам принцип и не желает радоваться такой жизни. Она не одобряет мою чрезмерную осторожность, полагая, что любовь не нуждается в подобной осмотрительности, сдержанности и неусыпном надзоре. В этом вопросе она не может меня понять. Сказывается разница в возрасте. Ей недостает моего опыта.
II
Я вырастил в Шармоне дивные розы, редчайшие ирисы и магнолии, на которых весной, среди темных еще обнаженных веток, распускаются громадные, точно белые птицы, цветы. Я не уверен, что Клер по вкусу вся эта роскошь, возможно даже, куст красных гвоздик или резеды понравился бы ей не меньше, чем прихотливые, отливающие множеством оттенков георгины, которое каждый год нужно высаживать заново. Просто я устраиваю для нее своеобразные спектакли.
Осень — время прожектов. Надо сменить землю под куртинами роз, часть сада спланировать иначе. Увы, я плохо владею этим искусством и могу судить о своей деятельности только по наглядным результатам. А потому я постоянно обращаюсь за советами, кому-то подражаю, переделываю, подправляю.
Солнечным чуть припудренным дымкой осенним днем ярко сверкают подернутые первой желтизной листья, обрамляя золотыми отсветами пышные клумбы. В уже поредевшей сиреневой роще виден высокий вольер с попугаями, откуда доносится их визгливое сытое щебетание. Когда к ним подходишь, они вспархивают пестрой тучей, а затем рассаживаются на решетке, обернув к вам курносые головы с выпуклыми лбами — этакие болтливые ученые в цветистых мундирах.
Иду поговорить с рабочими, они сносят стену, отделявшую нас от соседнего сада, который я купил. Весной здесь под цветущими вишнями раскинется скатерть розовых гиацинтов.
Когда я возвращаюсь к Клер, она спрашивает, уеду ли я сегодня в Париж. Я стараюсь прочесть на ее лице, что скрывается за этим вопросом: сожаление или укор. Она выглядит всегда столь безмятежно счастливой, что угадать ее мысли непросто.
— Уеду после ужина, — я пытаюсь поймать ее взгляд, но она отводит глаза. — Почему ты спрашиваешь? Тебе не хочется, чтобы я уезжал? Стоит мне остаться сегодня, я не покину тебя и завтра. Понимаешь, в конце концов мы вовсе перестанем расставаться. Мы приняли разумные решения, и надо их придерживаться.
— Я все прекрасно понимаю. Я только хотела попросить тебя привезти мне книг.
Мы проходим в гостиную. После полдника Клер садится на пол, прислонившись спиной к креслу, и принимается ткать ковер из обрывков шерсти, которые она завязывает и обрезает на берберский лад. Это каторжное бедняцкое занятие доставляет ей удовольствие.
Возле кресла на столе стоит лампа, освещая ее маленькие мягкие руки, а по временам и лицо, когда она, подтягивая на колени толстое бурое полотнище, поглядывает на меня.
Я смотрю на нее, и сердце мое сжимается. В самые прекрасные минуты я ощущаю затаенную угрозу жизни, страшной, как смерть. Жизнь выбирает сначала все лучшее из человека и в первую очередь сияние юности, недолго украшающее женские лица.