– Мы очень близки друг с другом.
– Значит он с вами?
– Со мной его душа, – сказала она.
Они подошли к дому – старой постройке XVII века, на одной из тех узких старинных улиц, между Люксембургом и церковью Сен-Сюльпис, где еще сохранилась благородная гордость старого Парижа. Большие ворота даже днем были закрыты. Опередив Клерамбо, г-жа Фроман поднялась на крыльцо в несколько ступенек в глубине мощеного двора и вошла в квартиру нижнего этажа.
– Милый Эдм, – сказала она, открывая дверь комнаты, – приготовила тебе сюрприз!.. Угадай!..
Клерамбо был встречен взглядом лежавшего на постели молодого человека. Белокурое двадцатипятилетнее лицо, розовевшее в лучах вечернего солнца, было озарено умными глазами и казалось таким здоровым и таким спокойным, что при виде его совсем не думалось о болезни.
– Вы! – проговорил лежавший. – Вы здесь!..
Радостное удивление еще больше помолодило его. Но ни тело, ни руки, покрытые одеялом, не шевельнулись; и Клерамбо, подойдя ближе, заметил, что одна только голова живая.
– Мама, ты подвела меня, – оказал Эдм Фроман.
– Значит вы не хотели меня видеть? – спросил Клерамбо, наклоняясь над подушкой.
– Не совсем так, – сказал Эдм. – Я не очень стремлюсь к тому, чтобы меня видели.
– Почему же? – добродушно спросил Клерамбо, стараясь придать своему голосу веселый тон.
– Потому что гостей не приглашают, когда находишься не у себя.
– Где же вы?
– Да вот, готов побожиться, что… в египетской мумии. Он указал взглядом на кровать, на свое неподвижное тело.
– Там нет больше жизни, – проговорил он.
– Помилуй, ты живее всех нас, – запротестовал чей-то голос возле больного.
Тут только Клерамбо заметил по другую сторону кровати высокого молодого человека, ровесника Эдма Фромана, дышавшего силой и здоровьем. Эдм Фроман улыбнулся и сказал Клерамбо:
– У моего друга Шастне столько жизни, что он и меня ссужает.
– Ах, если бы я мог ее отдать тебе, – вздохнул Шастне. Друзья обменялись нежным взглядом. Шастне продолжал:
– Я отдал бы только часть того, что получил от тебя. И, обращаясь к Клерамбо:
– Он поддерживает нас всех. Не правда ли, мадам Фанни?
– Милый мой сын!.. Это совершенная правда.
– Вы злоупотребляете моей беззащитностью, – сказал Эдм. – Вы видите, я как труп, не могу пошевелиться, – продолжал он, обращаясь к Клерамбо.
– Вы ранены?
– Разбит параличом.
– Вам не больно? – спросил он.
– Мне может быть следовало бы желать боли, все-таки боль еще привязывает нас к берегу. Но, признаюсь, я привык к глухому молчанию тела, с которым я спаян… Не будем больше говорить об этом. По крайней мере дух свободен. Если неверно, что он "agitat molem"*, то он часто от него ускользает.
– На днях он приходил ко мне в гости, – сказал Клерамбо.
– Не в первый раз. Он часто посещал вас.
– А я считал себя совершенно одиноким…
– Вы помните, – спросил Эдм, – слова Рандольфа Сесилю: "Голос иного одинокого человека способен в течение часа пробудить в нас больше жизни, чем рев пятисот горнов, трубящих не переставая?"
– Это верно также и о тебе, – сказал Шастне.
– Вы нас разбудили.
Клерамбо посмотрел на красивые мужественные и спокойные глаза лежащего и сказал:
– Эти глаза во мне не нуждались.
– Теперь они уже не нуждаются, – сказал Эдм. – На расстоянии видно лучше. Но когда я был совсем рядом, я ничего не различал.
– Расскажите мне, что вы видите…
– Поздно уже, – отвечал Эдм, – я немного устал. Хотите в другой раз?
– Я приду к вам завтра.
Клерамбо ушел, а вслед за ним ушел и Шастне. Молодой человек испытывал потребность доверить сердцу, способному почувствовать ее мучительность и величие, трагедию, которой его друг был героем и жертвой. Эдм Фроман, раненый осколком снаряда в позвоночный столб, вышел из строя в полном расцвете сил. Это был один из молодых вождей своего поколения, красавец, пылкий, красноречивый, с бьющей через край жизнью и пламенным воображением, влюбленный и любимый, одержимый благородным честолюбием. Теперь – живая смерть. Мать, вложившая в него всю свою гордость и любовь, смотрела на него, как на обреченного. Горе их было должно быть огромное; но и мать и сын скрывали его друг от друга. Это напряжение их поддерживало. Они гордились друг другом. Мать ухаживала за Эдмом, мыла его, кормила, как маленького ребенка, а он, стараясь быть спокойным, чтобы ее успокоить, носил ее в свою очередь на крыльях своего духа.