Ее гладкий лоб морщится в замешательстве. "Я не понимаю. Почему ты просто не пошел по законным каналам? Ты отец Славы. Разве ты не мог получить опеку с помощью простого теста на отцовство?
— Я мог бы — и сделал бы — если бы это был кто угодно, только не Леоновы. Они ненавидят нашу семью так же сильно, как мы ненавидим их, и они сделают все, чтобы помешать нам… чтобы помешать мне . В тот момент, когда я подала заявление об опеке — в тот момент, когда они поняли, что я знаю о существовании Славы, — его бы увезли, спрятали бы в такое место, где мы бы никогда его не нашли. Может быть, его смерть была бы сфальсифицирована ради суда, а может быть, его действительно убили бы. Что угодно, лишь бы лишить меня возможности вырастить сына».
Хлоя задыхается от ужаса. — Думаешь, они бы…?
«Мимо Леонова-старшего я бы ничего не поставил». Или Алексей и Руслан, такие же безжалостные братья Ксении.
Хлоя выглядит в ужасе. "Это ужасно." Затем ее глаза расширяются, и она снова задыхается. «Дедушка Утка! О Боже… ты думаешь, отец Ксении обижал Славу, пока жил с ним?»
— Я бы не удивился. Я стараюсь говорить спокойно, но темная ярость просачивается в мой голос, делая его жестким и гортанным. — Слава никогда не говорил о времени, проведенном с дедушкой, но то, как он вел себя со мной и Павлом сначала… как он до сих пор ведет себя со мной, в какой-то степени… ярость.
Смутные подозрения, которые у меня были относительно обращения Бориса Леонова с моим сыном, выкристаллизовались почти в уверенность, когда Хлоя рассказала мне о странной реакции Славы на дедушку Утку в детской сказке. Единственная причина, по которой отец Ксении все еще жив, заключается в том, что команда Константина обнаружила тщательно скрываемый факт, что у него рак поджелудочной железы на поздней стадии, и ожидается, что он продлится не более пары полных агонии месяцев.
Убить его было бы милостью, которую я не хочу оказывать.
Хлоя кладет руку мне на колено. — Мне очень жаль, Николай. Ее мягкие карие глаза полны сочувствия и отголоска той же ярости, что горит во мне.
Ей тоже хочется растерзать любого, кто обидел Славу, я вижу.
С усилием я подавляю свою ярость. Природа уже изобрела для Бориса Леонова самые изысканные пытки, и я должен довольствоваться этим. Единственное, чего можно добиться, заказав убийство отца Ксении, — это сократить его страдания и спровоцировать открытую войну между нашими семьями. Сейчас у нас если не то что перемирие, то разрядка: за несколько лет крови не пролилось, несмотря на постоянные трения как на деловом, так и на личном уровне.
Это изменится, если я убью Бориса или если они узнают, что я стою за похищением Славы. Сейчас у них могут быть какие-то подозрения на этот счет — Алексей, конечно, намекнул на что-то во время нашей встречи в Душанбе, — но они не будут действовать в соответствии с этими подозрениями, пока не будут уверены. Не только потому, что это означало бы начать эту войну, но и потому, что если они ошибаются и я ничего не знаю о Славе, их нападение может дать мне ключ, открывая всю уродливую, извивающуюся банку с червями.
Со своей стороны, я сделал все возможное, чтобы убедиться, что сомнения — это все, что у них есть. Я уехал из России за три недели до того, как мы эвакуировали Славу из их лагеря, чтобы сроки не слишком совпадали, а подруга Ксении, та, что позвонила мне после обнаружения дневника, переехала в Новую Зеландию с миллионом долларов и новой картой. личность — и обещание, что если она свяжется с кем-нибудь из Леоновых, чтобы передать наш разговор, ее семья в России заплатит цену.
Я не вдаюсь во все эти подробности с Хлоей сейчас. Не нужно; она может сделать свои собственные выводы из того, что я ей рассказал. Вместо этого я накрываю ее руку своей и серьезно говорю: «Спасибо, зайчик». Ее сочувствие и гнев на Славу охлаждают мою ярость, тепло ее маленькой ладони проникает в мою кожу, несмотря на толстую ткань моих джинсов.
Она сглатывает и отводит руку, отводя взгляд. Она боится этого, с болью осознаю я, боится эмоциональной близости со мной. Это и обескураживает, и обнадеживает. Обескураживающе, потому что я хочу, чтобы мы прошли через это, вернулись к тому, что было до откровений Алины. И обнадеживает, потому что это говорит мне, что у нас есть надежда… что, как бы сильно она ни хотела, чтобы я ее отталкивала и пугала, ее чувства гораздо сложнее.
Сдерживая свое разочарование, я жду, когда она оглянется на меня, и когда она это делает, я беру кофе и протягиваю ей. — Вот, зайчик. Мой тон спокойный и мягкий. — Ты должен выпить это, пока оно не остыло.