========== 1. ==========
Когда Танька заваривает чай, он чёрный, как гуталин. Честное слово, хочется обмакнуть в этот густой настой обувную щётку, чтобы пошуровать ею по папиным старым ботинкам. А она его пьёт, смакуя, маленькими глотками – почти не разбавляя кипятком и абсолютно несладкий. Я так не могу – я развожу этот чудовищный, по моему мнению, напиток до консистенции «белые ночи» и шарю по кухонным шкафам в поисках сахара и ложки.
В «хрущёвской» кухне тепло и тесно. Здесь бывает весело справлять дни рождения или попросту болтать о пустяках за чашкой чаю с дешёвым печеньем. Современный крупномасштабный мир не приемлет узких улиц, крохотных автомобилей и съёжившихся в пространстве квартир. Но по просторным залам, устланным пушистыми дорогими коврами, бродят скука и равнодушие. В клетушках же хватает места престарелым родителям и горластым младенцам, псам и канарейкам, друзьям и книгам. Может быть, я ошибаюсь, и то, что называют человечностью, не есть величина, обратно пропорциональная метражу и количеству хрустящих бумажек в карманах. Может быть… Только если становится на душе паршиво от мелких мерзких неурядиц, я иду к Таньке, а не к Ивановым в их благоустроенный трехкомнатный рай.
Родители у Таньки Ракитиной врачи, и старший брат врач, и все родственники, сурово глядящие на нас с пожелтевших довоенных фотоснимков, были врачами. А моя подруга, года не проучившись, бросила мединститут и пошла в библиотекари. Круглолицая рыжая смешная милая Ракитка! Ей бы в психологи податься, следуя современной моде. Сколько раз она меня – да и других – спасала от постылой хандры-депрессии! Чай, вино, задушевные разговоры под неизменную музыку «Битлз», вовремя снятая с полки мудрая книга – все это подчас бывало лекарством получше иных патентованных средств.
Кстати, именно Танька и надоумила меня наговаривать весь этот мучительный бред размышлений и фактов на редакционный диктофон. Самой бы мне просто в голову не пришло таким вот наивным образом использовать средство производства в личных целях. Дневников я не вела даже школьницей, теперь же и времени на это не хватило бы, да и глаза к вечеру ломило от обязательной рабочей писанины. А желание выговориться было огромным. И не хотелось злоупотреблять Танькиным долготерпением. Потому что понимала я: служить губкой для чужих слез – не такое уж приятное занятие. Мне самой нередко приходилось выслушивать жалобы на жизнь и душещипательные исповеди друзей-приятелей и даже малознакомых людей.
И вот сейчас мы с ней вместо целительных песен Джона Леннона прослушиваем чудом оставшиеся «в живых» после устроенного Досей погрома кассеты с записями десятилетней давности. Я хихикаю, уткнувшись носом в чашку: господи, какой же дурочкой тогда была! А Танька-Ракитка произносит глубокомысленно:
– Д-да, Алька… Содом и Гоморра в некоторых головах. Мы рождены, чтоб Кафку сделать былью…
– Кстати, о Кафке,– говорю я, выключая магнитофон.– Я у него вычитала одну фразу…
– Всего одну? – иронизирует Танька.
– Такая фраза целой «Анны Карениной» стоит. На первый взгляд, глупость какая-то. Клетка ищет птицу.
– Как, как? – переспрашивает она.
– Клетка ищет птицу, – медленно повторяю я.
– И что он хотел этим сказать?
– Кафка? Понятия не имею! А я про это сказку придумала. Рассказать?
– Валяй, – соглашается Танька.
Я ерзаю на жёстком табурете, устраиваясь поудобнее, и начинаю:
– Жила-была одна клетка. Пустая. Давным-давно у неё была морская свинка, сонная, прожорливая и самодовольная. Клетка её прогнала. И белку тоже прогнала, потому что та целыми днями крутила своё колесо и мешала ей размышлять о вечном и прекрасном. В общем, она решила найти себе птицу.
– Нашла? – интересуется она.
– Да, нашла. Только птица через месяц сдохла от тоски. Потому что… ну, ей летать надо. Простор, свобода и всё такое. Она же птица…
– Мрачноватая сказочка, – произносит Танька. – А мораль?
– Мораль проста: шут с ними, пусть летают.
Танька хмыкает неодобрительно:
– Долетаются. Один вон упорхнул уже – не поймаешь.
– Если ты о ребёнкином папе, – говорю я, – то он как раз из разряда морских свинок.
– В таком случае стоило ли огород городить?
– Стоило, Танюша, стоило, – без колебаний отвечаю я. – Хотя бы потому стоило, что двадцать девять – возраст критический, это тебе твоя мама-гинеколог лучше меня объяснит. Выращу малышку и без отца, раз уж семья не сложилась. Ждать смысла нет, Финисты – ясны соколы только в сказках бывают.
– Да? – со звоном в голосе восклицает Танька. – Ты так теперь считаешь? А Витюха?
– Витюха сам по себе сказка. Мираж, мечта юной идиотки. Я не смогла бы жить с ним рядом. Потому что тогда он перестал бы казаться мне мальчиком из Зазеркалья.
– Чего ж тебе тогда надобно, разборчивая ты наша? – ехидно спрашивает она. Я не отвечаю. Но я могла бы честно признаться, что мне ничего не хочется и никто не нужен. Совсем-совсем никто. Кроме моей малышки. Но ведь она – это часть меня. Два года назад она ещё жила во мне. Теперь это самостоятельный человечек, любопытная бойкая хохотушка. Но если ей больно, страшно, неуютно, она зовёт меня, бежит ко мне. Она всё ещё пьёт из меня молоко. Невозможно, нереально представить, что какой-то мужчина скажет: «Я её отец, она моя дочь». Так тоскливо делается, когда о чём-нибудь таком подумаешь.
Я наскоро прощаюсь с Танькой и мчусь домой, там мое сероглазое чудо играет в куклы и кубики с бабушкой – целых сорок пять минут без меня!
Наверное, клетка – это привычка. К определённому месту, к отработанным до автоматизма каждодневным действиям, к человеку, который рядом и, как ты думаешь, никуда от тебя не денется. Клетка защищает от внешних невзгод. Она достаточно просторна, чтобы можно было двигаться, и в ней есть необходимый для дыхания воздух. Можно даже просунуть кончик крыла меж прутьями и помахать пером тем, кто беззаботно пролетает мимо. Несложно и дотянуться клювом до удачи, если хочешь ущипнуть ее за хвост.
Но она сжимает, давит, проклятая: сверху, с боков, со всех сторон. И ты начинаешь ненавидеть ее. Рвешься на волю. В кровь разбиваешься о металлические прутья, ломая какие-то нелепые стереотипы. А рядом еще мохнатые четвероногие пищат непонимающе: им-то было уютно за прочной решёткой.
Я несколько раз выламывала самое себя из опостылевших оков размеренной жизни. И все равно через какое-то время меня проглатывала новая клетка. Моя беда в том, что я всегда физически ощущаю эту твёрдую решётку. Есть те, кто даже не подозревает о ней, – они счастливы.
========== 2. ==========
«Я самая обаятельная и привлекательная. Я прелестна, я просто восхитительна. У меня стройная фигура, густые волосы, бархатисто-карие глаза…» Это аутотренинг по Танькиной системе. Каждое утро Алина крутится перед зеркалом, мурлыкает какую-нибудь дурацкую песенку и произносит приведённый выше монолог. На самом деле это всё враньё, и она это знает. Она не стройная, а попросту тощая. И неуклюжая – ходит, цепляясь локтями о дверные косяки. Волосы её топорщатся, не желая укладываться в какую то ни было прическу. А глаза, может быть, и зеркало глубокой и чистой души, да, поди разгляди их за тонированными стёклами очков.
Ей тридцать один год. Вести диктофонный «дневник» она начала в двадцать один. Однако, юбилей!
…Поначалу в редакции районной газеты, где работала Алька, не было никакой техники: только один на троих телефон и громоздкая пишущая машинка, на которой клацала вечно сонная машинистка. О диктофоне и мечтать не приходилось, даже на думских заседаниях корреспондентка Алина Ярцева появлялась с блокнотом и шариковой ручкой. Не дай бог не расслышать или не понять какое-нибудь мудрёное высказывание – специально для тебя никто ничего повторять не будет. А потом и блокноты перестали выдавать. И однажды она припёрлась (иначе и не скажешь!) на интервью к Румянцеву, заместителю мэра, с обрывками обёрточной бумаги.
Вызвали её неожиданно, позвонили прямо с утра домой. На тот момент Алина только-только начинала обживаться в своей собственной, полученной в наследство от бабушки квартире, из которой не выветрились еще следы похорон, и где царила суматоха переезда. В общем, ничего подходящего к случаю, кроме мятой сиреневой бумажины, она не обнаружила, покромсала её по-быстрому и запихнула в карман пиджака. А в высоконачальственном кабинете разложила эти клочья на краю гигантского полированного стола и принялась медленно-медленно конспектировать то, что изрекал Румянцев, Великий и Ужасный. Мэрский зам страшно возмутился: