Микки притворно изумился.
— Виноватым? Совесть? Я вообще не чувствую себя виноватым. Ни капли. А вы?
Взгляд ее метался по комнате, как воробей, случайно залетевший в сарай.
— Если у вас… если у вас все, я бы… я бы хотела…
Она попыталась было встать. Положить всему этому конец.
— Пожалуйста, присядьте, Линн.
Строгий, не терпящий возражений тон.
Она села.
Он снова услышал голос Марины в наушнике:
— Молодец, Микки. Она у тебя на крючке. Так, слушай. Спроси у нее о Садовнике. Доверься мне.
Микки нахмурился.
— Давай спроси, где сейчас Садовник. Как его найти. Доверься мне. Давай.
Микки подался вперед и заговорил тихо, заговорщицки. Его язык тела твердил: «Мы вместе. Все против нас. Ты попала в беду, но я тебя спасу».
— Линн…
С такого расстояния он еще лучше разглядел ужас в ее глазах. И порадовался, что не должен бояться того, чего боялась сейчас она.
Или «кого».
— Линн… Вы не подскажете, где я могу найти Садовника? И страх, который он видел секунду назад, уже не мог сравниться с тем страхом, который он увидел теперь.
Садовник выпрямился. Огляделся по сторонам. Улыбнулся. Комната для жертвоприношений была наполнена цветами. Тщательно подобранные букеты стояли каждый на своем месте.
Оставшиеся цветы разбросаны по полу. От тяжелого аромата, скопившегося в тесном помещении, кружилась голова. Процесс разложения уже начался.
Превосходно, этого-то он и ждал.
Это и было ему нужно.
Для жертвоприношения.
Свечи тоже были на месте, но он решил не зажигать их раньше срока. В комнате было темно и прохладно. Он оделся теплее. Взял фонарь.
Глянул на клетку.
Мальчик молчал, забившись в угол. На нем все еще была тонкая больничная рубашка. На руках проглядывали синяки — там, где раньше торчали катетеры. Он не поднимал голову. И дрожал.
Неважно. Скоро вопрос температуры перестанет его заботить.
Скоро не будет ни холода, ни жара, а сам он превратится в искорку — искорку, от которой зажжется пламя Сада. Негасимое, вечное пламя.
До нового жертвоприношения.
И того, что последует за ним.
Он подошел к верстаку. Положил фонарь, взял первый инструмент — серп. Можно было даже не притрагиваться к лезвию — и так было видно, насколько оно острое. Свет фонаря, ударившись о его поверхность, разбегался по стенам. Он положил серп обратно на верстак.
Забрал фонарь и вышел из комнаты.
Оставалось лишь ждать.
Ждать своего часа.
Ждать.
И смаковать каждую секунду.
— Садовник, — повторил Микки. — Где его найти?
Линн Виндзор была на грани. Ее трясло. Микки еще никогда не видел, чтобы люди в буквальном смысле тряслись от страха.
— Я… Я…
Он не отступал.
— Ответьте на мой вопрос, Линн. Так будет гораздо проще. Просто скажите, где Садовник.
— Я… Я не знаю…
Он разочарованно вздохнул.
— Жаль. Вы так несчастны. Вам так страшно. Но стоит вам ответить на мой вопрос — и станет лучше. Ну же!
Они почти соприкасались лбами и кончиками пальцев. Он был так близок к заветной цели… Последний дюйм. Последняя попытка. На нее достаточно дунуть — и она камнем полетит в пропасть.
— Ну же, Линн…
Голос Марины в наушнике:
— Молодец, Микки! Если не удастся, спроси у нее насчет Старейшин.
Микки озадаченно нахмурился. Всего на миг, чтобы Марина успела заметить.
— Пожалуйста. Поверь мне на слово. Спроси у нее о Старейшинах. Спроси, где они. Она — Учитель. Скажи, что знаешь об этом.
Голос в наушнике смолк. Микки остался один на один с Линн Виндзор. Он не понимал, о чем говорит Марина, но ее указания давали плоды. Значит, надо продолжать. Надо произносить эти бессмысленные слова.
— Линн, а что ты скажешь насчет Старейшин?
Она вскинула голову, пораженная до глубины души. Заплаканные глаза пронзали его насквозь. Она коснулась его руки. Вцепилась в нее, как будто они вместе только что потерпели крушение на «Титанике».
— Старейшины, Линн… Как ты думаешь, что бы они сказали, если бы увидели тебя в таком виде?
Она дрожала так сильно, что, казалось, могла рассыпаться на кусочки в любой момент. И физически, и психологически.
— Я ведь прав насчет Старейшин, да? В конце концов, ты — Учитель.
Микки понятия не имел, что все это значит, но слова эти возымели колоссальный эффект.
— Ну же, скажи…
Она смотрела на него с немой мольбой. Губы ее шевелились, но не могли вымолвить ни слова.