– Хулиганы, – уверенно заявляет он. – Больше не думай об этом, Уайлдер.
Он берет дрель и загоняет последний шуруп. Проверяет окно, чтобы оно распахивалось только на ширину ладони.
– Теперь мы в полной безопасности! – он подбирает дрель и медленно шагает к окну гостиной. – Никто не войдет и не выйдет, – бормочет отец с полным ртом шурупов.
Я смотрю, как он поднимает дрель и мычит под нос какую-то старую французскую песню. Кажется, Сержа Генсбура. Он такое любит.
Мама вытаскивает из-под лестницы коробку с полароидами дяди Вернона. Мне скучно, так что я тоже присаживаюсь посмотреть вместе с ней. А может, и не скучно. Я бы в этом никогда не признался, но иногда мне просто хочется немного посидеть с мамой.
– Ты за это лето уже фута на три вырос! – восклицает она. – У меня рук не хватает, чтобы обнять эти широкие плечи!
– Ой, да ладно, мам, – фыркаю я, но с удивлением понимаю, что она не так уж неправа. Либо я стал выше, либо она съежилась. Надеюсь, все-таки первое.
На самом деле фотографии дяди Вернона довольно плохие. А еще их очень много. Натюрморты даже хуже пейзажей.
– Что это, как думаешь? – мама держит в руках фотографию чего-то розового, изрезанного полосками света.
Я наклоняю голову набок.
– Рука попала в объектив. Видимо, пальцы.
Сумка с продуктами, размытая нога, шагающая по дороге, абсолютно пустой стол с клейкой бумажкой, на которой дрожащей рукой написано «моя ручка»…
Тут рядом с моим плечом раздается сдавленное кряхтение. Мама изо всех сил зажимает рукой рот.
– Мам?
Она снова глухо фыркает через нос, а потом убирает руку и начинает визгливо хохотать.
– Это искусство, мам, – говорю я, и она снова издает свои странные лающие звуки. – Имей уважение.
Она громко охает и хлопает меня по спине.
– Что тут у вас, ребят? – появляется из-за двери веселое папино лицо.
– Да ничего такого, – отвечает мама, вытирая слезы. – Просто Уайлдер рассказал мне шутку.
Она знает, что папе бы не понравились насмешки над дядей Верноном. Он бы «взбесился», как выражается Харпер.
Но я еще несколько дней ловлю на ее лице лукавое выражение. Один раз за ужином она даже давится пюре посреди какого-то разговора. Мама встречается со мной глазами, и я понимаю, что она вспомнила об «искусстве» дяди Вернона.
Удивительно, но уже наступил август – и даже прошел наполовину. Лето близится к концу.
Сегодня самый жаркий день года, самое знойное время. Мы с отцом прячемся от солнца под кленом. Бриз тихо шелестит листвой у нас над головами. Пара-тройка листочков уже окрасились в глубокий огненно-оранжевый цвет.
У папы на лице «Нью-Йорк таймс», его дыхание спокойное и ровное. Я немного еложу. Осталось меньше часа до нашей с Натом и Харпер встречи на сосновом утесе. Время, которое я провожу вдали от них, кажется каким-то сумрачным и ирреальным. Последние дни – самые бесценные.
Коттедж осенью выставят на торги, и я никогда больше сюда не вернусь. Сюда переедет жить какая-то другая семья. Какой-то другой подросток будет любоваться на звезды через мою бойницу и слушать пение камней в бухте. А что будет с фотографиями дяди Вернона? Мне как-то сложно представить, что мы повезем их с собой в город. Скорее всего, их выкинут. По какой-то странной причине мне это не нравится. Этот новый парень наверняка будет суперкрутым, может, у него даже будет машина. Он понравится Харпер и Нату гораздо больше меня.
Газета чуть колышется от отцовского дыхания. А если он умрет, – думаю я, – то коттедж достанется мне? Хотя, наверное, маме. Мне почти семнадцать: они не могут заставить меня вернуться обратно в школу.
Я вздрагиваю. Мой отец резко присаживается и смотрит на меня. Долго он уже не спит?
– Лето почти кончилось. Ты успеваешь по списку литературы? Семестр начнется, не успеешь оглянуться.
– Да, я почти с ним разделался. – Это неправда. От мысли о Скоттсборо у меня внутри все перекручивается, как будто нож в пузо воткнули. Иногда мне кажется, что я испытываю нежные чувства не к Харпер, а к Натану с Харпер как к паре. Эта мысль одновременно и будоражит, и пугает меня. Иногда я задумываюсь, можно ли влюбиться в место как в человека: в эту полоску берега, в эти длинные яркие дни, в которых можно затеряться. Эта часть мира совершенно скрыта от посторонних глаз. Как будто каждая рощица, каждый грот в скалах – чей-то секрет.
– Знаешь, в этих местах рынок недвижимости довольно неплохо себя чувствует, – произносит отец.
– Ну, его, наверное, можно с этим поздравить? – Меня дико злит, что он говорит об этом так спокойно, когда мое сердце просто разбивается на части.