— А то надумаешь — приходи к обеду, кассирша за час до поезда приходит, — сказала женщина.
— Завтра не уеду. Послезавтра.
— Ладно, иди прямиком через пути, там дорога есть. Скажи Микеше, мол, так и так…
Игорь перешёл железнодорожную линию, он шёл и улыбался, думая, что станционная сторожиха, должно быть, очень добрая женщина. Узкий просёлок зарос по сторонам высоченной полынью, горьковатый аромат её мешался с другими незнакомыми запахами, свежими и пьянящими. За полынью огоньки изб пропали, и он было решил, что заплутался, но неожиданно вышел к посёлку, к приземистым строениям с огородами в путанице тёмных плетней.
Долговязый костистый Микеша не удивился гостю и без долгих расспросов сказал:
— Подушка в мазанке есть и дерюжка стелена. Курить там никак нельзя — сено сложено.
Игорь постеснялся спросить об ужине, сидел на брёвнышке недалеко от мазанки и курил, заглушая сигаретой голод. Скоро луна пробилась на наволочном небе, высветив необъятный простор, и простор этот поразил Игоря, городского жителя, привыкшего видеть небо в промежутках между крыш. Он словно бы вдруг оказался в другом мире, в котором можно верить в сказочных великанов, неторопливо расхаживающих под высоким небом, свободным от паутины проводов и ничем не ограниченным.
Уснул он перед рассветом, ненадолго пробудился от мирных звуков: тягучего мычания коров, посвиста кнута и голосов женщин, провожающих стадо. Опять заснул, и ему приснилось клеверное поле, горящее каплями влаги, он будто бы клал на холст торопливые мазки, но руки отчего-то немели. Стараясь оживить их дыханием, он стонал.
— Захворал, что ли? — прервал кошмар голос станционной сторожихи. Она стояла, вырисовываясь тёмным силуэтом в дверях мазанки. — Вчера-то чего не поел? Микеша сам и не догадался…
Завтракали они вдвоём парным молоком и пшённой кашей. Хозяйка сказала, что Микеша работает на тракторе, пора сенокосная, да вот беда, лето выдалось дождливое и кладёт дождичек травы. Утро опять было пасмурным, с мелкой водяной пылью, но Игорю ясно представлялось за обложными тучками золотое кипение, которое, хоть к полудню, обязательно зальёт землю. Он заторопился на вчерашнее место у железной дороги, выложив на стол червонец. Хозяйка удивилась:
— Видно, долго у нас жить собрался?
— Не прогоните, поживу день-другой. Писать хочу.
— Куда же в непогодь да без плащишка?! — забеспокоилась хозяйка. — На вот куфайку. Моросит вроде маленько, а прошибёт до косточек.
Игорь с благодарностью накинул на плечи засаленную телогрейку и ушёл узким просёлком к железнодорожному полотну.
День разгуливался, тучи уплыли на запад, сначала робко проглянуло бледное солнце, став постепенно спелым и жарким, и влажный, ослепляющий блеск рассыпался по травам. Игорь, заранее приготовив палитру, начал писать. Не было вчерашних лиловых туч с позлащёнными рваными краями, но помнились их оттенки. К вечеру он вернулся к избе сторожихи, неся картину в откинутой от бедра руке, боясь смазать краску.
Микеша вернулся с работы, сидел на завалинке, мусоля потухшую «беломорину». Игорь поставил картину рядом с ним и, разглядывая, отошёл на несколько шагов.
— Картинка-то красивая, — заключил Микеша. — И зачем только кормовые травы рисуешь, нарисовал бы море, поинтересней ещё чего…
Он был прав: картина была красивой, только красивой, и не было в ней той чудесной живости, ощущения, поразившего Игоря. И опять он достал мастихин.
Микеша удивился:
— Зачем портишь? Тебе ненадобна, так мне отдай, на стенку повешу.
— Возьми, — сказал Игорь. — У меня есть в запасе полотно.
— В городе-то много ли платят за картинки? — поинтересовался Микеша.
— Нормально платят — жить можно.
— И квартира есть?
— Есть.
— Вот люди! — хмыкнул Микеша. — Всё-то у них есть, а маются, выдумывают… Так и будешь рисовать, пока самому по душе не придётся?
— Так и буду.
— Мне бы вот деньжат прикопить, избу в Тоцком поставить, жениться…
— А дальше что? — поинтересовался Игорь. — Что дальше?
— Как что? Жить буду.
«Как всё просто, — подумал Игорь, — просто и хорошо без мучительных исканий, без терзающего разочарования. Жить, обедать, ужинать, смотреть телевизор, растить детей. Должно быть, для счастья достаточно довольствоваться тем, что достижимо без терзаний. А он? Несчастлив, что не может перенести на полотно буйство красок на цветущем поле. И будет ли это его Главной Картиной или спустя время появится вторая, третья… Почти все великие художники прошлых столетий оставляли после себя людям радость. Чужим людям. Муки и нищета доставались их близким при жизни».