Я совершенно спокойно подошел к колокольчику и вызвал метрдотеля гостиницы.
— Что это значит? — сердито спросил граф Бенкендорф.
— Ничего боле, граф, как то, что с заказом об обеде вы можете сами обратиться к метрдотелю гостиницы.
Этот ответ составил для меня в глазах всесильного тогда графа Бенкендорфа репутацию либерала".
После этой стычки Горчаков вынужден был подать в отставку, которая была незамедлительно принята.
Но только ли столкновение с Бенкендорфом решило тогда его судьбу?
Спустя годы Горчаков узнал, что в действительности за ним давно уже приглядывали. Кое-кому была не по душе его трогательная дружба с опальным Пушкиным. Не прошли бесследно и его встречи с Пущиным. У Третьего отделения повсюду были свои глаза и уши: вдруг стало известно, что Горчаков знал о готовящемся на Сенатской площади злодеянии. Поскольку же прямых свидетельств, указывающих на это, не было, и притянуть его к следствию не представлялось возможным, решено было проверить его на благонадежность косвенно: отправить в Эдинбург к декабристу Николаю Тургеневу с требованием о его возвращении в Россию с повинной. Горчаков выполнил возложенную на него унизительную миссию, однако не счел нужным скрыть при этом своего неудовольствия.
Так постепенно, из года в год, распухало дело, заведенное на него в Третьем отделении. Стычка с Бенкендорфом в Вене лишь переполнила и без того уже полную чашу, и надо полагать, что именно после этого в досье появилась запись: "Князь Горчаков не без способностей, но не любит России".
Без сомнения, приложил к этому руку и подозрительный Нессельроде (впоследствии выяснилось, что он продавал Россию австрийцам оптом и в розницу, но Горчаков не дожил до этого дня!), постарались и другие, пониже рангом, но с непомерно развитым самолюбием (уж им-то спуску Александр Михайлович и вовсе не давал). Теперь многие из них ушли на покой, но слухи ползли и ползли, переживая своих сочинителей; иногда князь ворчал, но в правоте своей был уверен и место свое крепко знал; попробуйте-ка нынче написать историю России и не упомянуть Горчакова — дудки-с!..
…Лязгая буферами, поезд сбавлял скорость. За окном быстро темнело, проплыли какие-то постройки, показался плохо освещенный перрон какой-то захудалой станции.
Годы, годы… Годы давали о себе знать. К ночи нещадно ломило поясницу.
Канцлер покряхтел и потянулся к звонку.
— Принеси-ка, братец, горячего чаю, — попросил он появившегося в двери камердинера. Простое мужичье лицо, широкие скулы, окладистая борода.
— Сию минуту…
— Постой-ка, — задержал его князь.
— Чего изволите?
— Ладно, ступай, — раздумал Горчаков. Предстоящая бессонная ночь пугала его своей безответностью, хотелось с кем-нибудь поговорить, излить душу. Все меньше становилось вокруг него преданных, интересных людей: молодые шли дальше, вернее, приходили как бы совсем из другого мира; со стариками было скучно.
Милютин хоть и недолюбливал его (князь это остро чувствовал), а все-таки вызывал в нем живейшее участие. Жаль, рано ушел Дмитрий Алексеевич, — поди, и он бесцельно коротает вечерние тягостные часы: вместе бы им было веселее.
Горчаков поморщился: сам, сам во всем виноват — не слушал собеседника, один говорил без умолку, поучал, что уж всего хуже. Петушился, а перед кем?
Вошел камердинер со стаканом дымящегося чая.
— Благодарствуй, братец, — кивнул Горчаков.
Камердинер поставил чай на столик и вышел. Рассеянно помешивая ложечкой в стакане, Горчаков снова предался воспоминаниям…
3
Удалившись от Горчакова с твердым намерением отдохнуть, потому что последние дни, проведенные в Варшаве, были наполнены до предела всевозможными приемами, банкетами, официальными и неофициальными встречами, корпением до глубокой ночи над бумагами и депешами, Дмитрий Алексеевич Милютин с приятным чувством уже предвкушал предстоящий отдых, как был неожиданно встречен у своего отделения адъютантом, который сообщил, что он зван, и немедленно, к государю императору для личной беседы.
В глубине души Милютин подосадовал на такой поворот дел, даже, по-видимому, что-то досадливое невольно изобразил на своем лице, потому что замешкавшийся адъютант, лощеный и благоухающий французскими духами, прежде чем покинуть вагон, удивленно вскинул бровь, как-то неловко повернулся, задев Дмитрия Алексеевича локтем (вагон шатнуло), извинился и торопливо вышел.
Милютин наскоро привел себя перед зеркалом в порядок, сунул под мышку уже изрядно потертую папку в красном сафьяне с вензелями и отправился в царский вагон, даже отдаленно не предполагая, какого рода ему предстоит беседа, потому что с докладом он был с утра и никаких новостей с тех пор больше не поступало.