Кликун-Камень
В ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЬ ЛЕТЬ ПОГИБ ИВАН МИХАЙЛОВИЧ МАЛЫШЕВ, НО ЕГО ИМЯ ПРОЧНО ВПИСАНО В СТРАНИЦЫ СТАНОВЛЕНИЯ СОВЕТСКОЙ ВЛАСТИ НА УРАЛЕ. В СВЕРДЛОВСКЕ ОДНА ИЗ УЛИЦ В ЦЕНТРЕ ГОРОДА НОСИТ ИМЯ МАЛЫШЕВА, НА МЕСТЕ ГИБЕЛИ НА СТАНЦИИ ТУНДУШ ПОСТАВЛЕН МОНУМЕНТ. КНИГА ПИСАТЕЛЬНИЦЫ ОЛЬГИ МАРКОВОЙ РАССКАЗЫВАЕТ О ТОМ, КАК СЫН ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНОГО ВОЗЧИКА, ОБЫКНОВЕННЫЙ ПАРЕНЕК, КАКИХ КРУГОМ БЫЛО МНОЖЕСТВО, ПОНИМАЛ ДОБРО И ЗЛО, КАК ФОРМИРОВАЛИСЬ В НЕМ РЕВОЛЮЦИОННЫЕ ВЗГЛЯДЫ, КОТОРЫЕ ОПРЕДЕЛИЛИ ВЫБОР ЖИЗНЕННОГО ПУТИ, И О САМОМ ПУТИ ОТ РЯДОВОГО РЕВОЛЮЦИОНЕРА ДО АКТИВИСТА-ОРГАНИЗАТОРА, ЧЛЕНА УРАЛЬСКОГО ОБКОМА РСДРП(б), КОМИССАРА ЗЛАТОУСТО-ЧЕЛЯБИНСКОГО ФРОНТА.
I
Отец приказал не пускать богомольцев на постой, держать калитку на запоре, не откликаться, если раздастся стук в окно, не выглядывать.
Дом стоял на пригорке, у самого тракта. Стучали в окно часто.
Иван не понимал, есть ли плохое в том, что люди тысячами стекались в Верхотурье. Даже на него, тринадцатилетнего мальчишку, они глядели с мольбой и печалью, как будто пришли сюда просить о помощи не бога и не Симеона Чудотворца, а его, Ваню Малышева, сына железнодорожного возчика.
По утрам, когда падал зазывающий звон с колоколен и богомольцы шли по улицам к монастырю, отец запрягал мохноногого Рыжика в большую телегу, чтобы ехать к железнодорожной станции собирать шлак и мусор около депо и увозить его на свалку.
Мать всякий раз ворчала:
— Хоть бы лоб перекрестил…
Михаил Васильевич хмуро продолжал свое дело. Иногда огрызался:
— Я много лет лоб-то крещу, все телегу на железном ходу выпрашиваю… Как перетрется деревянная ось, я опять глаза к небу, опять жду… А бог-то за мои кресты даже плетеного коробка не отвалил… И не вздумай богомольцев на квартиру пустить — выгоню! От бездельной жизни сюда таскаются.
Но когда освобождались из тюрьмы заключенные и шли по тракту к станции, отец выходил на улицу, заговаривал с ними, мать пекла свежий хлеб, варила большой котел щей.
От освобожденных можно узнать много интересного: за что попал в тюрьму, сурово ли держали там, как думает каждый жить?
Вот и в этот весенний день отец зазвал одного такого в дом, усадил за стол. Босые красные ступни гостя покрыты струпьями и грязью, почти посинели от холода. У него вдавленный лоб и круглые глаза. Широкий насмешливый рот скрадывал неприглядные черты.
Отец подкладывал ему куски, жаловался на то, что телега у него на деревянном ходу.
— Много не заработать тебе на деревянном-то, — соглашался гость.
— Каждый день — пять верст до станции да пять верст обратно… — все более мрачнея, говорил отец. — Вот за прошлый месяц я что купил? Мешок овса, сапоги вот сыну… На жизнь-то осталось всего ничего…
— Да-а, плохи заработки!.. Зато богатеи живут!
— А ты за что сидел-то? — допытывался отец.
— А вот за то и сидел… Из Златоуста я. Слыхал про нас? В марте еще прокатка забастовала, а потом и весь завод. Жить нам совсем уж стало плохо… Уж так плохо, не приведи бог! Уполномоченных к хозяину послали, а их арестовали… Ну, мы, конечно, и потребовали их освободить. Так ведь отказали! Тогда тюрьму чуть не разнесли, потому что зазря людей туда бросили! Полицейское управление осадили… Уфимский губернатор, Богданович фамилия, пообещал нас выслушать на другое утро. Обрадовались мы, думали, что теперь уж товарищей вызволим! А пришли, губернатор приказал в нас стрелять! Ох, и положили головушек! Человек семьдесят. И дети! И бабы!
Отец побледнел.
Мать вздохнула и прошептала Ивану:
— Шел бы ты, Ванюша, на улицу погулял!
Она не позволяла сыну слушать такие разговоры.
Фыркал, отдувался в стойле Рыжик, глядя ореховым глазом на Ивана.
Они друзья. Зимой мальчик устилал стойло соломой, покрывал рваным байковым одеялом спину Рыжика; летом часто купал лошадь в реке, сидя верхом на ее твердой красной спине. Рыжик осторожно входил в прохладную воду. Слыша, как ездок взвизгивает. Рыжик все бережливее уносил его вглубь. Обратно же несся, шумно разбивая грудью реку. На берегу стряхивал с себя остатки воды, обдавая маленького хозяина блестящими брызгами.
В глазах Рыжика было веселое озорство.
…Сейчас, увидев Ваню во дворе, Рыжик втянул в себя теплый воздух.
— Все понимаешь!
Весна. Лес за огородами дышал утренним светом, свежестью; небо легкое, пушистое. Нарастала воробьиная возня. Давно пора прилететь скворцам, а они где-то медлили. Шершавый скот, обессилевший за зиму, слонялся по дорогам.
С завалины под окном слышно каждое слово, сказанное в избе.
— Меня-то за что посадили? — говорил гость сиплым, простуженным голосом. — За «Искру»…
— Что же, не ту зажег? — спросил Михаил Васильевич.
— Не тому читать ее дал… Знаешь, как ее читают? Ленин ведь ее пишет, вот и не любо кое-кому…
Имя заинтересовало Ивана. Он хотел знать, что это за «Искра», кто такой Ленин, почему за «Искру» садят в тюрьму.
— Анна, не припрятан ли у тебя какой старый пиджачишко или штаны?.. Одеть бы человека… — попросил отец.
Штаны, рубашка или пиджак всегда находились. Мать копила старье, случалось, покупала его на рынке, чтобы помочь таким вот нечаянным гостям.
Гость в избе переодевался, довольно покашливал. Голос его повеселел:
— Может, на ноги что-нибудь найдется, люди добрые? Без обуви я…
Иван поглядел на свои ноги, обутые в новые «на вырост» сапоги. Их недавно привез отец и шутливо сказал:
— На дороге у зайца отнял…
Раньше часто он привозил сыну «заячьи гостинцы», но таких еще не было… А идти арестанту далеко, тяжело босиком. Может, и ночевать придется под небом, не согреться… Чтобы купить эти сапоги, отец каждый день собирал и возил шлак.
Как бы ни возражал себе Иван, ноги арестанта, босые, покрытые струпьями, стояли перед глазами. «Собьет их совсем… болеть начнут, а в тюрьме и без того настрадался…»
Когда Ваня вбежал в избу и протянул сапоги гостю, тот обрадовался:
— Как по мерке! Вот спасибо… Теперь я до дома доберусь. — Легко надел сапоги, притопнул, почему-то поглядел на себя в стертое зеркало, погладил впалые щеки.
Бросив взгляд на родителей, Иван понял, что поступил неправильно: брови отца тяжело нависли двумя взъерошенными кустиками.
Когда политический ушел, отец с обидой спросил:
— А сам в чем ходить будешь? Босиком, лето пришло.
— А осенью? Сапоги-то я тебе купил с запасом, на три года должно было хватить… Ничему же ты цены не знаешь.
За сына заступилась мать.
— Сам заработает. Купим.
Иван после окончания городского училища служил писцом в военном присутствии, приносил в дом деньги и гордился этим.
Отец уважал мать и часто называл ее полным именем — Анна Андреевна. Она — тихая, говорила мало и все вышивала, тоже зарабатывая этим. Отец больше не упрекал сына. Сидя у окна, он думал о чем-то сосредоточенно и упорно.
С улицы несся разноголосый благовест.
— Поет Верхотурье на все голоса! — умиленно прошептала мать.
Иван знал, что говорит это она, отвлекая отца от гнева.
Он и сам робко спросил, чтоб только предотвратить ссору:
— А почему наш город Верхотурьем называется?
Отец удивленно вскинул брови, сухо ответил:
— В верховине реки Туры вырос… — и продолжал, смягчаясь — Раньше здесь вогулы жили, и город назывался Нером-Кар, потому и речка, что впадает в Туру недалеко от города, Неромка называется.
Сколько былей скрывал отец в своих усах! Он любил рассказывать их: и скоро забыл о сапогах.
Прямые немощеные улицы сбегали с пригорков к центру. Неплотные кварталы разбивались пустырями; домишки небогатые, деревянные. Только центральную площадь окружали большие храмы и монастырь, да на окраине городка широко раскинулось белое здание каменной тюрьмы.