— Только потому, что не помнишь ее так же хорошо, как и отца, — неуверенно произнес я, — из этого вовсе не следует, что…
— Я и не утверждаю, что ничего не помню. Кое-что врезалось мне в память.
— Расскажи.
Фабиан немного помедлил.
— Мать любила персики. Всегда их ела. От нее постоянно пахло персиковым соком.
— Похоже, что…
— Память — странная штука, — перебил он меня. — Знаешь, можно ведь создавать воспоминания самому. Я могу заставить тебя навсегда запомнить это мгновение. Для этого нужно каким-то образом его пометить, чтобы никогда о нем не забыть.
— Мне придется какое-то время подождать, прежде чем ты сумеешь убедить меня, что так оно и есть.
— Верно, но все же я попытаюсь, — сказал Фабиан и сел прямо. — Если я захочу, то прямо сейчас сделаю так, что это мгновение навсегда отпечатается в твоей памяти. Я могу обессмертить себя в твоих воспоминаниях.
— Это было бы прекрасно. Послушай, тебе хватит пока курить.
— Готов поспорить с тобой, — не унимался Фабиан. — Ставлю пятьдесят долларов на то, что заставлю тебя запомнить это мгновение, ну, допустим, на десять лет.
— Идет, — согласился я. — Полагаю, через десять лет я смогу легко потратить пятьдесят долларов на такой пустяк, как спор. Во всяком случае, надеюсь, что смогу. Ноты тоже должен запомнить это мгновение, иначе ты не сможешь потребовать с меня деньги, если я проиграю.
— Мне это не нужно. Ты запомнишь его. Ну что, по рукам?
— По рукам. Договорились.
— Тогда давай свою руку. Обменяемся рукопожатиями.
Я протянул ему руку. Фабиан крепко схватил меня за запястье и другой рукой вдавил мне в ладонь зажженный кончик самокрутки.
— Ну ты козел! — взвыл я, пытаясь вырваться.
Однако Фабиан, с усмешкой глядя мне в глаза, продолжал гасить самокрутку о мою руку. На ладони моментально вздулся ярко-красный волдырь, весь в частичках пепла. Наконец Фабиан отпустил меня, и я бросился к воде, чтобы погрузить в нее обожженную кисть.
— От соленой воды заживет в два счета! — крикнул мне вслед Фабиан. — Гарантирую, это мгновение ты запомнишь на всю оставшуюся жизнь.
— Да пошел ты!
Однако следует признать: Фабиан оказался прав. Сегодня каждый раз, когда я смотрю на свою ладонь, то вспоминаю это мгновение. Отметина, которую он оставил на моей руке, — не больше шрамика от ветряной оспы. Она плохо различима, но все равно видна. По одну сторону от былого ожога — две или три линии. Словно отпечаток пальца Фабиана, навсегда запечатленный на моей руке и ставший частью моего кода ДНК.
— Вот видишь? — сказал Фабиан, когда боль немного улеглась и я снова сел на песок. — Это, конечно, экстремальный способ доказательства правоты моих слов, но ведь я мог бы добиться цели, сказав тебе что-то значимое и памятное. Допустим, я сказал бы тебе, что трахался с твоей матерью, и ты бы поверил. И запомнил мои слова. Слова — тоже действия. Правильная фраза с моей стороны имела бы тот же эффект, что и поступок. Она запечатлелась бы в памяти ничуть не хуже.
— Но ты ведь не стал искать такую правильную фразу, верно? Ты взял да и прижег мне руку, черт тебя возьми.
Фабиан снова зажег самокрутку и сделал затяжку.
— И слово было Бог, — произнес он, вытянув губы трубочкой и выпуская кольцо дыма. — Как ты думаешь, это настоящая травка? Я что-то не чувствую никакой разницы.
Я расхохотался так, что свалился с камня.
Пришло время подумать о ночлеге, и мы уже собрались уходить с пляжа, когда за спиной у нас со стороны моря донесся какой-то звук — не то глухой удар, не то взрыв в отдалении от берега.
— Это еще что такое? — удивился Фабиан.
— Наверно, что-то связанное с войной, — предположил я. — Может, где-то рядом идут военно-морские учения?
С этими словами я устремил взгляд в сторону линии горизонта, надеясь увидеть там что-нибудь примечательное.
— Круто! — произнес Фабиан. — Может, мы с тобой станем свидетелями потопления корабля или другого исторического события.
Бум!
— Черт, что же это такое? Кажется, стреляют из какого-то мощного оружия.
— Наверно, взрываются мины.
— Или торпеды. Похоже, перуанцы выследили одну из наших подводных лодок.
— А разве у нас есть подводные лодки?
— Не знаю.
Бум!
— Где-то идет бой.
— Точно. Черт побери, дело серьезное.
— Что там, черт возьми, происходит?
— Это пеликаны, — неожиданно раздался чей-то голос.
Мы с Фабианом мгновенно обернулись. Позади нас стояла девочка лет десяти. Кожа нежного оливкового оттенка. Легкое летнее платьице желто-красной расцветки. Дужка пластмассовых очков сломана и заново склеена при помощи изоленты.
— Что? — переспросил я.
— Пеликаны, — повторила девочка. Она говорила по-английски с легким американским акцентом, но мне показалось, что этот язык ей не родной. — Это бурые пеликаны. Они охотятся на рыб. С высоты ныряют за ними в море. Падают вниз камнем. Оттого и шум. Вы голые под полотенцами?
Фабиан вцепился в обмотанное вокруг талии полотенце.
— Нет, — быстро ответил он.
— Что ты имеешь в виду? Какие еще пеликаны? — спросил я.
— Какие еще пеликаны? — передразнила девочка. — Те, какие здесь водятся.
— Пеликаны? — спросил Фабиан. — Чушь собачья. Хрень кошачья.
— Нельзя говорить так грубо. Мой папа считает, что с незнакомыми людьми нельзя говорить грубо.
— Понятно. Где же сейчас твой папа?
— Тут недалеко. Это наши домики. Вы же хотите остановиться у нас и пожить здесь?
— Наверное, хотим, — сказал я, поднимая с песка рюкзак. — Как тебя зовут?
— Сол, — коротко ответила она, изящно поклонившись.
Девочка повела нас с пляжа мимо гостевых домиков по направлению к бару под навесом из пальмовых листьев. В разгар туристического сезона здесь, видимо, собирались любители серфинга, однако в данный момент в заведении было пусто, если не считать немолодого хиппи с грязными седыми волосами. Он стоял к нам спиной, так низко согнувшись над жаровней, что казалось, будто он метет бородою пол. На хиппи были парусиновые шорты и белая футболка с обрезанными по плечи рукавами. Руки покрыты следами солнечных ожогов. Мне он показался чем-то похожим на обезумевшего от постоянного голода и одиночества отшельника. Он словно ожидал момента, когда ему наконец удастся проглотить последний кусочек пищи, который имел несчастье оказаться на его жаровне. Когда же мы подошли ближе, оказалось, что хиппи выкладывает на решетку полоски говядины, нанизанные на тонкие деревянные шпажки. С одной стороны мясо успело слегка подгореть и с шипением пускало сок, с другой все еще оставалось непрожаренным, кроваво-красным. Услышав наши шаги, незнакомец поднял голову и посмотрел в нашу сторону.
— Привет, малышка! — произнес он, обращаясь к нашей новой знакомой. — Кого ты мне привела?
Судя по выговору, перед нами был уроженец Калифорнии.
— Привет, папа, — ответила та. — Это новые постояльцы.
— Нужна комната, парни? Не желаете отведать мяска?
— Нам, пожалуйста, и то и другое, — ответил Фабиан, бросая рюкзак на песок.
Отец Сол представился нам — Рей. В свою очередь, мы назвали ему свои имена, и он несколько раз их повторил. Такое ощущение, будто они были для него в новинку, и он словно попробовал их на язык. Например, имя «Фабиан» он произнес почему-то как «фейбл». Внешность у Рея была слегка пугающая. Его борода настолько затмевала собой остальные черты лица, что возникало ощущение, что те лишь боязливо выглядывают из могучих непроходимых зарослей. В обрамлении столь густой бороды зубы Рея смотрелись довольно зловеще, словно у людоеда, однако когда мы с Фабианом немного привыкли к нему, Рей стал нам даже чем-то нравиться.
Рей был хозяином гостевых домиков, однако весь этот, с позволения сказать, гостиничный бизнес в Педраскаде раньше назывался «Заведением Хуана». Хуаном звали местного рыбака, который в конце семидесятых годов, уйдя на покой, решил построить несколько пляжных домиков. Рей был первым его постояльцем и поселился на берегу, еще когда не все бунгало были достроены до конца, а город еще не являлся пристанищем серфингистов — так, крошечная рыбацкая деревушка. Рей сразу влюбился и в домики Хуана, и в его девятнадцатилетнюю дочь и поспешил признаться в своей двойной любви. Теперь этот «гостиничный комплекс» по идее следовало бы именовать «Заведением Рея», но Рей не видел смысла в изменении названия. Ему нравилось продолжать дело, начатое покойным тестем, да и в коммерческом отношении неразумно называть заведение именем какого-то гринго, тем более вывешивать такую вывеску над входом.