— Вы не знакомы с пьесой дона Луиса? — изумился граф.
— Мой отец написал уйму пьес. Читай я все, я бы испортил глаза.
— Этот человек здесь ни при чем.
— Нисколько не сомневаюсь в ваших словах, — дон Фернан улыбнулся со всей возможной приятностью. — К тому же он тяжело ранен. Усадите гематра в сторонке, и его никто не тронет, даю вам слово. Но с вас — ответная любезность, сеньор Пераль. Вы обратили внимание, что я зову вас не доном Диего, а сеньором Пералем, как вы обычно просите? Теперь ваша очередь пойти мне навстречу. Прошу вас, положите рядом с раненым свой пистолет. Я давно хотел посмотреть, так ли хорошо вы владеете клинком, как об этом болтают. Стыдно портить благородное искусство фехтования пошлой стрельбой. Вы согласны со мной, маэстро?
Диего не ответил. Он аккуратно сгрузил гематра на землю, прислонил спиной к колоде. Раненый слабо застонал. По крайней мере, жив, оценил Диего. Под пристальными взглядами наемников он с демонстративной медлительностью, двумя пальцами, вытащил из-за пояса пистолет и бросил оружие на землю рядом с гематром.
Наемники ждали.
Пожав плечами, Диего отошел от колоды на пару шагов.
— Ангард, сеньоры, — махнул платком дон Фернан. — К бою!
Нет, Диего не переоценивал себя. Вряд ли маркиз де Кастельбро нанял для расправы над ним безрукую шваль. Да и троица головорезов не производила впечатления новичков в деле великой любви к ближнему своему. Что ж, теперь все в руке Божьей.
Как, собственно, и всегда.
Вольты, репризы, кварты и терции — ушло, забылось, рухнуло в тартарары. Остались действия без слов, решения без названий, поступки без медлительного одобрения калеки-рассудка. Однажды дон Леон, мир его праху, разглядел в мрачном, неприветливом мастер-сержанте Перале что-то, что оставалось тайной для самого Диего — и на краю могилы, обучая горстку избранных, кому не мог отказать, престарелый маэстро нарушил обет не брать подмастерьев. Диего мыл зал, чистил оружие, штопал манекены, а по вечерам впитывал науку дона Леона, словно губка — воду. «Что ты делаешь?» — спрашивал маэстро. Провоцирую соперника к нападению, отвечал Диего. Вызываю на удар. «Это называется аппель», — кивал маэстро. Аппель, повторял Диего. «Или темп, — уточнял маэстро. — А что ты делаешь сейчас?» Колю после парирования, отвечал Диего. «Это называется рипост. А сейчас?» Пытаюсь выбить у вас шпагу, объяснял Диего, потный и злой. «Как именно?» Вскользь, пыхтел Диего. Быстрым ударом по слабой части вашего клинка, гори он в аду. «Это называется круазе. И выполняется это так…» Круазе, запоминал Диего, отправляясь в дальний угол зала за улетевшей рапирой. Запястье ломило, мозги пухли. Аппель, он же темп; рипост, круазе… Полтора года спустя, когда термины разлеглись по полочкам, маэстро велел: «Теперь учись забывать. Что ты делаешь?» Аппель, разъяснял Диего. «К чертям аппель! Забудь! Не называй, а делай! Что это?!» Рипост, откликался Диего. «В пекло рипост! Парируй и коли! Забыл? Молодец! Что именно ты забыл сейчас?!» Круазе, растерянно отвечал Диего, глядя, как шпага маэстро катится в знакомый угол. Я забыл круазе…
Тогда он впервые увидел слезу на щеке дона Леона.
Работу с учениками ему доверили не сразу. Сперва пришлось каленым железом выжечь солдатскую грубость — ученики в зале дона Леона были не из тех, кто спустит хотя бы намек на оскорбление. Тут пришлось потрудиться даже больше, чем с клинком в руке. Сам того не замечая, Диего вырос дважды грубияном. Грубость первую он заработал в армейском быту; вторую взлелеял от большого ума, стараясь не отличаться от остальных солдат. Это значило вытравить из себя школу, мар Яффе, умение пользоваться столовыми приборами, сморкаться в платок; а главное, вытравить из себя отца. Стоило на минуту расслабиться, как отец, великий «el Monstruo de Naturaleza», лез из сына наружу: гладкой речью, меткой цитатой, сложным словесным оборотом. Борясь с этой напастью, Диего хамил напропалую, предпочитая драться, рисковать, стоять под плетьми — все, что угодно, лишь бы не прослыть «кружевным солдатиком». Когда дон Леон наконец понял, что можно выгнать Диего Пераля из армии, но нельзя выгнать армию из Диего Пераля, он изобрел метод — неожиданный и действенный, как все находки старика. Он взрастил в подмастерье два качества: суровость и лаконичность. За этой броней грубость вначале спряталась от окружающих, а там и зачахла, как деревце без солнца.
Похоронив учителя, Диего узнал важную истину: как ни вытравливай отца из сыновней души, всего не вытравишь. Вдова дона Леона, хлебнув на поминках лишку, проговорилась, что именно Луис Пераль обратился к ее мужу с просьбой обратить внимание на сына драматурга. Большой поклонник таланта Пераля-старшего, дон Леон согласился оказать услугу «гордости Эскалоны». У Диего хватило ума не устраивать отцу запоздалый скандал за оскорбительную протекцию. Воистину, наука покойного дона Леона пошла Пералю-младшему впрок, и не только по части защит с выпадами.