— Он может назваться Мигелем. Но если он не захочет назвать имя…
— Я понял, сеньор. Высокий, черноволосый, со шрамом. Не извольте беспокоиться.
— Благодарю.
На пороге Диего задержался. Окинул поле боя цепким, внимательным взглядом. И, надвинув шляпу поглубже, шагнул на воняющую смертью брусчатку.
Хозяин «Трех бочонков» следил из окна, как постоялец идет между трупами — не глядя под ноги, но при этом ни разу не замарав подошв кровью. Ага, нырнул в проулок. Исчез, сгинул во тьме. Выждав для верности еще пару минут, хозяин развернул полученную записку.
«Жду тебя там, куда мы договорились отправиться. Свяжись со мной. И поторопись.
Д».
Тертый калач, хозяин по достоинству оценил лаконичность записки. Тот, кому она предназначена, все поймет. А другой честный, но предприимчивый человек вряд ли сумеет извлечь из этого текста хоть какую-нибудь прибыль.
Нет, подумал он. Людям с такими длинными рапирами доверять нельзя.
— Дон Луис!
— Ваше здоровье!
— Ваш талант!
Дюжина пробок ударила в потолок. Игристое вино хлынуло в бокалы, обдавая собравшихся пеной. Зазвенел хрусталь, откликнулись, укатившись под стол, три пустые бутылки.
— Виват!
Многие недоумевали, почему Луис Пераль пригласил избранных друзей в «Гуся и Орла» — заведение, скажем прямо, средней руки. Отметить спектакль, равно как шестидесятилетний юбилей драматурга, можно было и пореспектабельнее. Но спорить, а тем паче лезть с вопросами или советами, не рискнул никто. Хозяин таверны, папаша Лопес — сын папаши Лопеса, внук папаши Лопеса, один из вереницы тучных, краснощеких папаш, уходящих от жаровен и сковородок прямиком на кладбище Санта-Баррахо — лоснился от счастья. Польщен доверием несравненного «el Monstruo de Naturaleza», он расстарался на славу. Со второго этажа выгнали всех шлюх, строго-настрого запретив возвращаться до завтрашнего утра. Посуду одолжили в дружественной ресторации, оставив задаток «на бой». Вино привезли из личных погребов герцога Оливейры, с милостивого разрешения его высочества. Гусей наняли смазливых и расторопных, служанок жарили с утра; тьфу ты! — все наоборот.
В суете кто хочешь зарапортуется.
— Эпиграмма, — спросила какая-то женщина. — Дон Луис, почему в спектакле не прозвучала ваша знаменитая эпиграмма?
Вокруг зашептались. Вопрос был задан с такой провокационной невинностью, что он мог принадлежать только одному человеку во всей Эскалоне.
— Вы очень наблюдательны, донья Энкарна, — Пераль поклонился дочери маркиза де Кастельбро. — Я бы сказал, что вы наблюдательны так же, как прекрасны, а прекрасны вы безмерно.
Еще поклон: сложный, церемонный, достойный королевского двора. Присутствующие затаили дыхание. Взрослые люди по-детски испугались, что седая шевелюра «одуванчика» возьмет да и облетит на пол, под ноги гостям. Недаром Луису Пералю, откажись он от ремесла комедиографа, прочили актерскую карьеру.
— И все же, — настаивала юная донья. — Почему?
Драматург улыбнулся:
— Начнем с того, что не было дня, когда я бы не сожалел о проворстве своего злого языка. Увы, здравомыслящий дон Рассудок — жалкий тюфяк. Пока он натянет поводок, собака успевает укусить.
Ответная улыбка доньи Энкарны цвела майской розой:
— Это начало, дон Луис. Чем же мы продолжим?
Рядом с пожилым драматургом дочь маркиза выглядела еще моложе, чем на самом деле — считай, ребенком. Она целиком и полностью соответствовала замечанию многоопытной донны д’Армуа, высказанному в «Записках старухи»: «У эскалонок роскошные волосы цвета воронова крыла, смуглая кожа, большие огненные глаза, правильные черты лица, красивые руки и такие маленькие ножки, что на них пришлись бы впору башмачки шестилетнего ребенка».
— Фактами, госпожа моя, — Пераль сделал глоток вина. — Образы надо перекладывать фактами, как пресные лепешки перекладывают влажными салфетками. Так они долго не черствеют.
— Какой же факт вы припасли для меня?
— Этот ужасный, этот отвратительный пасквиль, который вы по недоразумению именуете эпиграммой, — бархатный голос драматурга струился, обволакивал, превращал острую ситуацию в дружескую беседу. — Он ни разу не звучал в постановках «Колесниц судьбы». Надеюсь, вы понимаете, почему?