У Сэнсама были гнилые зубы и скверный цвет лица, но он принял предложенный Ансельмом бокал вина. Аристократ одобрительно оглядел молодого слугу с ног до головы. Потом расположился у кровати, водрузив меж коленей трость с золотым набалдашником.
Герцог рассматривал своего гостя из-под полуприкрытых век. Он устал, но не желал принять снадобье, пока тот не уйдет.
Сэнсам не произнес избитых фраз и не услышал ответных. И потому в комнате царило молчание, пока его не нарушил Герцог:
— Что бы ты сейчас ни думал, это, вероятно, правда. Спасибо, что пришел. Непомерная доброта с твоей стороны.
Его жена-чужестранка не знала, что значит «непомерная». Это звучало, как оскорбление, и она насторожилась. Но Лорд Сэнсам не шелохнулся.
Герцог закрыл глаза, но продолжил:
— Вряд ли я умру, пока ты сидишь здесь. Хоть и знаю, что это весьма бы тебя потешило.
На другом конце комнаты Ансельм издал звук, который у менее вышколенного слуги показался бы фырканьем. Но он чистил щетки, так что до их ушей доносилось лишь тихое шших-шших.
Наконец, Сэнсам заговорил:
— Я думал, ты давным-давно мертв. Никто не знал, где ты. Я думал, ты умер от разбитого сердца.
— Оно оправилось.
— Ты говорил, что у тебя его нет.
— Мне хотелось так думать. Я вижу, твое еще бьется.
— О, да. — Руки Сэнсама со вздувшимися венами стиснули и отпустили золотой набалдашник трости. — Бьется. Впрочем, никто не знает, сколько ему отпущено, не так ли?
— Полагаю, мне это известно.
— Возможно, кое-что удивит даже тебя. — Сэнсам внезапно тепло улыбнулся слуге Герцога. Ансельм выглядел раздосадованным.
— Он сноровист со сталью, — заметил Сэнсам.
— Доводилось иметь удовольствие?..
— Раз или два. Острое ощущение.
— Надо же. — Старый Герцог рассмеялся шутке, которой больше никто не заметил, и всё не мог остановиться, пока смех не оборвала боль, и жена и слуга не склонились над ним, поддерживая и поднося целебное питье, чтобы облегчить его страдания.
Когда Лорд Сэнсам ушел, Герцог задумчиво произнес:
— Люди не забывают. Пожалуй, мне это по душе. А иначе, зачем бы мне возвращаться?
*****
— У меня были рекомендации. Без них мне бы никогда не попасть в ваш дом. — Ансельм скупо отвечал на расспросы Герцога, понуждавшего его к откровениям. Они были наедине. — Ваша семья всё проверила, а я и впрямь смыслю в камердинерской службе. Расскажите, как он держал руки.
— Они никогда не пустовали. Он всегда что-то делал: сжимал поленья, чтобы укрепить запястья, сдавливал шары, бросал нож… не только это, конечно. — Герцог ядовито улыбнулся самому себе. Ансельм уже знал эту улыбку, и успел усвоить, что какие бы воспоминания за ней ни прятались, из Герцога больше не вытянешь ни слова.
Лицо старика потемнело, накатившая боль выплеснулась грубой бранью. Ансельм обтер прохладной салфеткой выступившие на лбу бусины пота, и делал это снова и снова, покуда к Герцогу не вернулся дар речи.
— Это приключение становится утомительным. Жизнь блекнет, когда меня только и занимает, как долго моя рубашка останется сухой и проглочу ли я суп или меня стошнит. Я бы сказал, что пора ставить точку, но моей жене это не понравится. Конечно, — зубы обнажились в вымученной усмешке, — в таком виде я ей тоже не нравлюсь. Как однако трудно угодить некоторым людям.
— Вы должны находить утешение в ребенке, который появится на свет.
— Вовсе нет. Он — утешение для моей жены. Я не хочу потомства. Сам я жестоко обманул надежды своих родителей.
Ансельм пожал плечами.
— Разве не все мы таковы?
— Но когда я умру, это не даст ей совершить какую-нибудь глупость. Так что игра стоит свеч.
Ансельм умел понимать намеки.
— Мне сходить за вашей супругой?
— Нет. — Прикосновение руки Герцога было ледяным. — Давай поговорим.
— Я не такой, как вы, — уныло сказал Ансельм. — Слова не мое оружие. Я только и умею, что задавать вопросы. Вы знаете многое о многом, милорд, не я. Но то, что я хочу узнать, даже вы не сможете мне открыть.
— К твоей досаде, — произнес больной, — поскольку иногда я и впрямь вижу его в углах этой комнаты. Но это всё из-за снадобий, потому что он никогда не отвечает, когда я заговариваю с ним.
— Он был величайшим из фехтовальщиков, живших на этой земле. Если для того, чтобы увидеть его, нужно принимать зелье, я сделаю это. — Ансельм принялся расхаживать по комнате, размеренные повадки камердинера сменились пружинистым шагом атлета. — Иногда я говорю себе, что не стоит и пытаться. Свои секреты он унес с собой. Если бы я только мог взглянуть, как он делал то, что делал! — Больной молчал. — Вы были там. Вы видели. Что вы видели? Вы можете рассказать? Что вы видели?
Герцог медленно улыбнулся, взгляд обратился в прошлое.
— То была красивая смерть, не похожая на мою. Он убивал быстро, одним ударом, прямо в сердце.
— Как? — требовательно спросил Ансельм, стиснув кулаки. — Никто не подставляет сердце удару меча…
Всеми инстинктами бретера он ощущал, что внимание Герцога сосредоточено на нём, не замутненное сном или болью. Оно тянуло его обратно к кровати, будто сводя с противником или партнером.
— Никто? — прошелестел голос Герцога. Чтобы расслышать, Ансельм опустился на колени. — Ошибаешься, мальчик.
Рука Герцога медленно погрузилась в темные локоны.
Ансельм проговорил:
— Вы ужасный человек. — Он сплел запутавшиеся у него в волосах пальцы со своими, увлекая их сквозь вьющиеся пряди вниз, ко рту.
*****
Лежа рядом с ним в темноте, жена Герцога сказала:
— Я перевидала столько рожениц, что мне следовало бы бояться сильнее. Но я не боюсь. Я знаю, это будет хороший ребенок. Надеюсь, ты увидишь его.
Его рука легла на ее слегка округлившийся живот.
— А я надеюсь, что он не будет слишком несчастлив.
— Как был ты? — грустно откликнулась она. — Нет, мой милый. Он будет знать, что любим, обещаю тебе! — Она сжала его хрупкую руку, даже в темноте, как и всё в нем, казавшуюся бесцветной. — И он узнает всё о своем отце — это я тоже обещаю.
— Нет, — сказал мужчина, — только не то, что сделает его несчастным.
— Он будет счастлив.
— Обещаешь? — Она услышала улыбку в его голосе. — Ты вернешься с ним на остров, где он будет бегать наперегонки с горными козами?
— Конечно, нет! — Его идеи иногда приводили ее в замешательство. — Он останется здесь, со своей семьей. Он должен вырасти в твоем городе, среди людей, которые знают тебя.
— Я думаю, на острове он был бы счастливее. — Герцог вздохнул. — Хотел бы я вернуться туда, когда всё закончится, и лежать на холме над морем. Полагаю, это невозможно.
Она тихо ответила:
— Полагаю, нет. А куда ты отправишься здесь?
— Я обоснуюсь в Каменном Городе, среди рядов и шеренг похожих на особняки гробниц моих предков, рядом со своим семейством — это должно потешить твое чувство благоприличия. Не та компания, какую я бы себе выбрал, но, пожалуй, тогда мне уже всё будет равно.
— Я буду приводить его туда. Повидаться с тобой.
Он отнял руку.
— Не смей. Я запрещаю.
— Но я хочу, чтобы он знал тебя.
— Если ты упорствуешь в том, чтобы рассказывать малышу сказки об отце, делай это в каком-нибудь уютном месте, у потрескивающего в очаге огня, с караваем хлеба и кружкой молока на столе…
Она уже дала ему маковый сироп — вскоре он уснет.
— Я надеюсь, что он будет красивым. Не таким, как я. Красивым, как ты. Как был он.
Временами он говорил о людях, которых она не знала. Но этот был ей хорошо известен: обожаемый дух его прошлого, прекрасная, бесценная, первая и самая большая любовь. Она заставила себя унять дыхание, расслабить руки. Теперь он — только воспоминание, ничто рядом с ребенком из плоти и крови.
— Я хотел, чтобы он убил меня. Много лет назад. Но у него никогда не находилось времени.