Кока Лукич говорил, что в травоцвете лихачи переплывали реку, да не учли эльфов, пускающих исключительно тех, кто пользуется общими переправами. Но что, если не переправлялись, а сплавлялись? Силль-Тьерра, равно как и Алидара, берут исток в Сумеречных лесах – родине и вотчине карс. Вполне вероятно, неудачники-звероловы, согнанные остроухими на берег, упустили зверя и поспешно ретировались от греха подальше. В то же время пропадает вдова Тасенка… Так совпадение ли?
И опять же разгул нежити, о котором предупреждал ее леший. Алесса ожидала увидеть вековые дубы, обсиженные граями[5], орды лопарей, атаковавшие деревни, и стаи волкодлаков величиной с матерого бычка, а вместо этого повстречала вурдалчонка-недомерка да заморенного упыря, вымаливающего ради милости кровушки. Странно… Пантера недоуменно почесала лоб, и озарение снизошло. Ну конечно! Рядом с эльфийскими владениями нежити не должно быть вообще, только если ее не призвали. Или не произошел сбой в заклинании – случайный либо намеренный…
Внезапно Алесса поймала себя на мысли, что начинает рассуждать, как Вилль. Она и раньше замечала перенятые у друга жесты, слова, поговорки; штаны стали казаться единственной приемлемой одеждой, а юбки – обузой; пропал интерес к украшениям, а к оружию, напротив, возрос. Внутренний зверь стал послушным и в полнолуние не рвался из клетки на волю, не спросив дозволения у Алессы-человека. Это походило на взросление, когда погремушки сменяют лоскутные медвежата, а тех – цветочные и соломенные куклы, так же отложенные со временем в сундук на место маминых платьев.
«Это кольцо нас изменяет», – то ли испуганно, то ли благоговейно прошептала пантера и насторожилась. Девушка тоже его почуяла. Этот взгляд, одновременно изучающий и жадный, будто пробующий добычу на вкус. Такой знакомый…
Алесса обернулась.
Карса, раздувая ноздри, разглядывала ее полыхающими красными глазами демона-ишицу. Тварь подошла с подветренной стороны.
ГЛАВА 6
В Ильмаране говорят, что по-настоящему свободен лишь мертвец, раздавший долги при жизни. Но к чему такие крайности?! Эданэлю Ринвейну по прозвищу Аэшур достаточно было свободу утратить, чтобы понять ее суть.
В раннем детстве Дан был любимым «птенчиком» и боязливо прятался под мамино крыло, спасаясь от восхищенных взглядов многочисленных тетушек. «Ути, какой хоро-ошенький!» Узнай сейчас об этом младший брат, расхохотался бы. Или сплюнул. Сочно и с выражением. С возрастом определение «хорошенький» мальчик превратилось в «обаяшку», а затем в «привлекательного юношу и завидного жениха». Русанну Ринвейн годы не обошли стороной. Эданэль был единственным поздним ребенком, и к тому времени, как ему исполнилось шестнадцать, ей стукнуло пятьдесят.
К ним в особняк зачастил дядя Руфин. Вот его Русанна просто на дух не переносила. Брата с сестрой более-менее мирило поделенное наследство – два ремесленных поселения ткачей-мастеров и несколько лавок сбыта, но в последнее время все разговоры сводились к нему, Эданэлю. Мать вмешиваться не велела, и юноша молча кипел в своей комнате, прислушиваясь к крикам из кабинета. Однажды все едва не обернулось бедой.
– Вырастила себе барчонка, дура! – Дядя хлопнул дверью так, что стекла задребезжали.
Дан молча заступил ему дорогу. Выглядел дядя премерзко, с красным лицом и облепившей губы пеной. Словно бесноватый.
– Отойди! – мрачно буркнул дядя да вдруг отшатнулся, схватившись за сердце. – У тебя что с глазами, парень?!
– Сын, иди в комнату! – Голос матери зазвенел и сорвался.
Дан подчинился против воли, но дверью хлопнул посильнее дяди. Гораздо сильнее! Зеркало сорвалось со стены, а снизу донесся придушенный всхлип. Дядин, к счастью. Распиная клятого родича на все корки, Дан подошел к осколкам. Говорят, не стоит заглядывать в разбитые зеркала. Можно привлечь беду, а то и бесь вылезет и пожрет душу. Отражение было его собственным, но из-под кожи словно проступала оскаленная звериная маска, и с волчьей ненавистью горели желтые глаза.
Когда Русанна наконец выпроводила брата и поднялась в комнату, сын сидел на кровати, безвольно опустив на колени растрепанную голову.